Через триста лет после радуги - Олег Михайлович Куваев

Именем знаменитого путешественника Черского, умершего неподалеку отсюда, назван гигантский горный хребет, протянувший вершины от Тихого до Ледовитого океана, его же именем назван якутский поселок, переполненный летом зевающими от безделья ездовыми собаками. Зимой окна низких домишек в этом поселке и по сю пору закрываются ставнями, обитыми оленьим мехом, — якутский мороз неумолимо пробивает и двойные оконные рамы.

Среди казусов жизни, столь охотно подмечаемых путешествующим по окраинам государства людом, здесь имелось предприятие «Сапожник-фотограф». Обе должности в нем экономно исполнял один человек, который к тому же без всякой платы, ибо парикмахером себя не считал, соглашался стричь любого клиента. И уже не казусом жизни, а казусом века надо считать то, что фотографировались, чинили ботинки и стриглись в покосившейся халупе под странной вывеской преимущественно пилоты громадных и первоклассных машин полярной авиации наших дней.

Мельпомен был прописан в этом поселке, но жил он чуть дальше, и именем его не назовут ничего, ибо он не заслужил географической славы. Но общение с ним помогло мне лучше понять коловращение миров и осмысленность нашего бытия. За это я ему глубоко благодарен.

Мы нагрянули в его обитель из мира, в котором есть электронно-счетные машины, научные прогнозы и академические издания книг с умными названиями. В тех книгах земля, по которой мы ходим и от которой кормимся, есть не просто земля, а физическое тело примерно эллипсоидной формы, с головоломной чересполосицей электрических, магнитных и гравитационных полей. Мы должны были изучать эту чересполосицу в безлюдных здешних краях и для этого из респектабельных научных сотрудников превратились на полгода в четырех парней в телогрейках, перетянутых широкими офицерскими ремнями, и с непременными бородами.

От науки у нас осталось задание на десяти листах машинописного текста, ящик с топографическими картами и аппаратура в металлических, выложенных пенопластом чехлах. Еще у нас имелся самолет, шикарная «Аннушка», ради Наших работ поставленная на гондолы-поплавки и превратившаяся таким образом в гидросамолет. Крылья у этой «Аннушки» почему-то выкрасили в оранжевый цвет, и потому летчики ее прозвали «стилягой».

Командовал самолетом Гриша Камнев — фантастического спокойствия человек, вторым пилотом был некто юный, а бортмехаником — старинный наш друг Витя Ципер, из тех свойских парней-шутников, на которых посмотришь и уже засмеешься. Имелся еще радист. В отличие от большинства бортрадистов — ипохондриков по профессии — он был внуковским оживленным человеком, слушателем летной академии и циником до мозга костей. Справедливее сказать, что ему просто нравилось казаться циником, но когда человеку перевалит за сорок, то оболочку уже всерьез принимают за сущность. Свою кличку Москвич он носил вполне достойно, оправдывая ее неистощимым запасом свежих анекдотов и шиком в свободное от работы время.

Наши души за зиму стосковались по палаточному житью, простым земным запахам и ощущениям, потому мы наотрез отказались от летной гостиницы, гостиницами мы были сыты по горло. Экипаж самолета хорошо это понял и принял участие в обсуждении нашей дислокации над листами карт.

— У рыбачьей избы Мельпомена, — сказал Гриша Камнев. — Удобнее места нет.

— Какой Мельпомен? — спросил я.

— Прозвище! Мельпомен — служитель муз. Ха-ха! — отозвался циник-радист.

— Идет! — заинтригованно согласились мы.

…Через полчаса самолет сел на окруженную ивами протоку. Вода в протоке была зеркально гладка, утреннее солнце отражалось в ней сверкающим желтым мечом, и ивы склонялись к воде, совсем как когда-то в далеком детстве. Тихо мурлыча мотором, самолет подрулил к самому берегу и уткнулся в него поплавками. Волны, поднятые при посадке, догнали нас и стали плескаться на берег, а мы начали выносить и складывать на зеленую траву свои палатки и ящики. На дальнем конце поляны коренасто стояла в земле изба, торчало еще что-то дымное, видно баня, и кособочился древний сарай.

— Отменное место, — дружно вздохнули мы, и, наверное, у каждого затеплилась мечта о грядущем лете, о безмятежных вечерах, когда сладко переживаешь у огня дневную усталость.

Экипаж самолета молча и с завистью наблюдал наши хлопоты, Сия райская жизнь была им недоступна. Каждый вечер они должны возвращаться на аэродром, чтобы утром забрать нас снова.

Потом самолет улетел, так как завтра уже предстояла работа.

Мельпомен принял нас с отменной вежливостью. В ординарной внешности колымского рыбака с его сапогами из чешской литой резины, которые здесь носили стар и млад, с его застиранной ковбойкой и драным рабочим полушубком меня прежде всего поразили глаза на изрытом оспой лице. Серые эти глаза смотрели с проницательной ясностью, какая бывает у безмятежных натур или у явных аферистов. Мы попросили разрешения пожить в его владениях, ибо так полагалось по неписаным законам, которым мы подчинялись, так полагалось, если бы здесь стояла просто случайная палатка, а не изба, сарай и баня, выстроенные его руками. Во время переговоров я с удивлением вслушивался в речь Мельпомена. В английских книгах часто пишут об «оксфордском акценте». Если какой забулдыга говорит с «оксфордским акцентом», то уж будьте уверены, что забулдыга когда-то ходил средь видных мира сего и лишь потом опустился. Так вот, наш хозяин говорил именно с таким акцентом. У него была правильная литературная и богатая речь, какой в наше суматошное время мало кто и говорит, кроме пожилых потомственных интеллигентов. Но когда Мельпомен покрыл матерком собаку, мешавшую выбирать место для палаток, матерок этот после «оксфордской» речи прозвучал не кощунственно, а очень умело, доказав, что хозяин поляны владеет всеми возможностями русского языка.

«Аферист», — решил я.

Изба Мельпомена также носила печать интеллигентности. Привычный антураж рыбацкой избы с железной печкой и самодельным столом здесь дополняли приемник и груда толстых журналов, сваленных в угол. Я бегло глянул на номера и подивился тому, что журналы были свежие. И именно те, которые считает нужным читать в наше время мыслящий интеллигент. Видно, хозяин следил за периодикой и эфиром.

Еще в избушке имелись нары. На одних нарах спал сам хозяин, на других спал Миха, человек без зубов, с удивительной шапкой кудрявых седых волос.

Как впоследствии выяснилось, жизнь кудрявого Михи равнялась по простоте равнобедренному треугольнику. Одной стороной его жизненного треугольника являлась работа, вернее добывание денег, второй — добывание любой жидкости, содержащей алкоголь. В добывании того и другого Миха достиг невероятной терпеливости. Третьей стороной его жизненного треугольника являлась сама Михина жизнь, как мостик, перекинутая через поток денег и алкоголя, теперь уже уходящая к закату, и потому о Михе много говорить не стоит, может быть, стоит только добавить, что он был честен. Этим добрым упоминанием можно отметить его могильный камень, если, конечно, у других людей, лучше знавших его, не найдется что-либо еще более существенное.