Заложницы вождя - Анатолий Баюканский

— Н-да, тяжко вам, бедолагам, ютиться на чужой-то неродной стороне, — огладил седую бороду тот, кого Бориска мысленно окрестил «старцем», — так оно и нам-то, мужикам, не больно-то баско, рвут нашу захудалую деревеньку на части, ну, никакого спасу нет. На лесные разработки людей предоставь, на фронт последнего сына в семье забирают, на облавы дезертирские опять же давай мужиков. А тут еще, будь оно неладно, это ФЗУ. Вот и пораскинули мы мозгами. Скажи лучше ты, председатель. — Старец, видимо, сам не решался высказать главную мысль.

— Э, нетушки, ты сам и досказывай, Кузьмич, лешак тя задери! — беззлобно огрызнулся председатель. У него явно недоставало решимости сообщить новость, ради которой его и пригласили в правление.

— Чо тута толковать-то, — решительно взял быка за рога старец, — я тебе, седой, полмешка сухарей дам аржаных, сала кус фунта на два, извиняй, боле нету. Опять же бутылочку первача соображу, обувку кой-какую предоставлю, ну, еще махру-самосад. Ежели даешь согласие, то… по рукам. — Старец явно торопился завершить наиважнейшую сделку в своей жизни, в глазах его стыл откровенный испуг: вдруг «выковырянный» возьмет да откажется?

— Вы простите меня, товарищи старики, — не выдержал Бориска, недоуменно оглядел мужиков, — только я абсолютно ничего не соображаю. Сознаю, конечно, для колхоза вашего я мало доброго сделал, почти ничего, сижу на чужой шее, а вы предлагаете сало, сухари. Лучше отдайте их тете Ксении, ну, той, что с детьми. — В душе Бориска был спокоен. Все прояснится после его слов.

— Ты, седой, не больно-то куражься, — страдальческим тоном оговорил Бориску председатель, — у вас, у городских, мозги-то будто по кругу какому устроены, соображать ты должон. Дело сплошь как сурьезное, не личное стало быть, да и малец ты опять же ушлый.

— Я к себе пойду, товарищи, — Бориска встал. — За молочко вам большое спасибо, — шагнул к дверям, приостановился, — зачем говорить намеками? — Завидев откровенный испуг в глазах старца, спросил напрямую. — Ну, что вам от моей души надо?

— Сядь, сядь, обратно, милок! — Оба старика встали, начали наперебой успокаивать Бориску, растерянно переглядывались, чем окончательно сбивали пацана с толку. Наконец седобородый кашлянул в кулак, разъяснил, чего именно они хотят от «выковырянного» по фамилии Банатурский.

— Понимаешь, милок, бумажку больно строгую из району в Замартынье, значит, прислали, надоть немедля отправить одного парня в энто проклятое ФЗУ, на завод, значит, в город. А изо всех деревенских парней остался один мой внучек Максимка. Он у нас в колхозе и жнец, и швец. Ты войди теперь в наше горестное положение: заберут Максимку отселева — трактор завести некому будет, да и так, сам видишь, на коровах пашем, парней в деревне боле нету.

— Я вам очень сочувствую, — Бориска, кажется, начал догадываться, о чем должна идти речь, и душа его мгновенно воспарила, готов был вырваться отсюда, из этого лесного угла на любых условиях, — но вы почему-то не договариваете.

— Неужто и впрямь не уразумел? — Председатель с досады легонько пристукнул кулаком по столу, чернильница-невыливайка аж подскочила. — Ты, малец, не в обиду буть сказано, безродный ныне остался, ако лешак в наших вятских краях проживаешь, пользы от тебя тута ни на грош, тебя, извиняй, даже кобыла лягает, потому как не с той руки повод берешь. От я и предлагаю: езжай-ка, брат, Бориска, заместо нашего Максимки в энту фэзеушку, выручи деревню, а мы тута твоим «выковырянным» подмогнем, а за тебя всей артелью молиться станем.

— В Замартынье по весне вовсе оголодаешь, а там тебя и жратвой городской снабжать будут от пуза, — с воодушевлением подхватил председатель, от напряжения покраснев как вареный рак, сильно прихрамывая, опираясь на суковатую палку, проковылял от стены к стене. Остановился прямо против Бориски, протер платком пустую глазницу. — Опять же, думаю, к доброму ремеслу там тебя приспособят, чтоб в жизни не пропал. Можа еще нам во след спасибочко пошлешь. Ну, соглашайся, милай!

Бориска для виду задумался, на короткое мгновение засомневался. Здесь хоть и голодно и бедно, зато возле своих, а там… куда еще попадешь, да и что там делать сможешь? Сил нет. Слабаком стал.

— Ну, — не выдержал старец, — ну?

— Дайте, пожалуйста, подумать. — Бориске вспомнилось родное ремесленное, старинное здание на улице Софьи Перовской, лепной фасад, мраморные колонны. Каждое утро бодро вбегал он в просторный подъезд, за руку здоровался с дружками по группе краснодеревцев — Валькой Курочкиным, Генрихом Шуром, Славкой-боксером, Ахметом. Где они теперь? Живы ли? Вряд ли. Мало кто уцелел после ночного побоища на льду Ладожского озера, когда финская тяжелая артиллерия, обнаружив пешую пятитысячную колонну ремесленников, которую выводили из блокадного города, ударила сначала из пушек по льду впереди колонны, потом размолотила лед сзади, взяла в «вилку» разношерстную толпу плохо одетых, едва волочивших ноги мальчишек. Сам Бориска чудом уцелел: рядом разорвался снаряд, и он вывалился из автомашины, куда его положили, чтобы дать передышку, и через мгновение полуторка стала сползать в полынью, заваливаясь на правый борт. Как завороженный смотрел он на неземное зрелище: из черной глыби озера исходил слабый свет фар тонущей автомашины. Чудеса, оказывается, бывают на свете. И сейчас ему тоже предлагают чудо — дают возможность выбраться из глухого Замартынья. Ежели рассудить, то и правда, он здесь безродный чужак, «выковырянный», разутый и раздетый, вечно голодный, да еще с сомнительным прозвищем «жиденок».

— Ну, пошто молчишь-то? — Председатель нетерпеливо поерзал заношенными кавалерийскими галифе по деревянной лавке. — Живее, милок, соглашайся. Вот те хрест, я самолично тебя до станции дотартаю, пешим не пойдешь.

— Когда нужно выезжать? — спросил Бориска, чувствуя, как вновь закружилась голова: мужики, керосиновая лампа на столе, печь, поленницы дров — все поплыло перед глазами. Бориска испугался: рухнет на пол и… конец надеждам, такого «припадочного» и в ФЗУ не возьмут.

— Завтрева, сынок, завтрева! — Седобородый, не скрывая радости, засуетился, тайком, мелко перекрестил лоб. — Можно бы и седни, но Максимка, стервец, в смерть упитый с горя, сильно первачом закрепился, полдеревни вроде как отпевает его, голосит, а ты… я же толковал: Бориска «выковырянный», совестливый, нам, лесным бедолагам, не откажет. Ну, гладкой тебе дорожки, милок, здорово ты нас подвыручил.

— Да чего там! — захрабрился Бориска, сильно польщенный похвалой председателя. Оказывается, он тоже кой на что годен. — Где наша ни пропадала! В блокаду выжил, поди в ФЗУ не пропаду.

— Ну, милок, ну, порадел! А говорили еще: «жиденок». Да ты почудесней иного русского будешь. — Председатель прижал парня к широкой груди, тяжело задышал, обдав Бориску запахом крепчайшего табака-самосада. — Вещички-то твои бабы сей миг из школы сюды притащат, а ты на лавке отдыхай покедова.

Оба старика поспешно ушли, на всякий случай, чтоб не сбежал Бориска, закинули с внешней стороны дверь на тяжелую задвижку. Бориска удовлетворенно потер ладони, допил молоко, что оставалось в крынке, сел на широкую лавку, протянув руки к теплу. Печь то и дело стреляла искрами, крохотные огоньки падали на прибитый к полу железный лист и гасли. За стеной тонко высвистывала поземка. Бориска сидел на лавке, тупо уставясь в угол и никак не мог понять: радоваться ему или огорчаться…