Черт-те что, или Праздник первого зуба - Гру Дале

Мамашин топот прогремел по всему подземью, вызвав пару обвалов (один камень попал Бамбулю прямо по затылку), и докатился до людей. Они забеспокоились. Тысячу лет тому назад люди бы сказали, что это несутся злые духи на чёрных конях похищать души людей. Но в наше учёное время все грешат на дорожные пробки или на какой-нибудь вертолёт. Задрожали стёкла. Волнистые попугайчики потеряли по нескольку пёрышек. У морской свинки открылась язва желудка. Родители заговорили о деньгах. Друзья рассорились. Обычные мелкие неприятности.

Когда топот стих, Бамбуль расслышал знакомые звуки: папа хлопотал в обжорной норе и время от времени стонал — не мог в потёмках ничего найти. Бамбуль пошёл к папе.

Тот стоял к нему спиной, не очень широкой, и сутулился. Как и у многих других чертей, рогов у Бабадура не было. Мама Бажаба иногда подшучивала над этим, но папа почему-то не смеялся со всеми вместе, а замолкал, замыкался в себе, уходил в самый тёмный коридор в их норе и выходил оттуда только вечером — готовить ужин.

Зато у Баввана рога уже стали пробиваться. На лбу выскочили две шишки, и за едой Бавван только и рассказывал, какое это мучение и как это щекотно, когда рога пробиваются. Бамбуль подозревал, что Бавван всё выдумывает, его золой не корми — дай приврать, но папа от таких рассказов всегда терял аппетит. У них в роду рогов не было ни у кого — ни у дядей, ни у кузенов.

— Это по наследству передаётся, — объяснял папа. — Бывают черти рогатые, а бывают безрогие.

Бамбуль вот чувствовал, что он наверняка будет безрогим. Кстати, гораздо хуже не иметь хвоста, чем рогов. На наимудрейшего Ибн-Кошмарыча многие смотрели с недоверием, а всё из-за его бесхвостой задницы. Сам наимудрейший утверждал, что хвост у него был, но во время его земных странствий хвост откусила собака. Ротвейлер, говорил он. Слово было такое странное, что никто россказням наимудрейшего не верил. Один Бамбуль.

Он вообще верил всем рассказам Ибн-Кошмарыча, но особенно охотно верил историям о подушках. И ему не было никакого дела до того, есть у Ибн-Кошмарыча хвост или нет.

У самого Бамбуля был отличный маленький хвост, который скатывался в мягкие колечки. Бамбуль очень гордился своим хвостом, но даже его он готов был променять на что угодно, лишь бы его детские зубы стали настоящими. А то хоть из норы не выходи.

Папа обернулся, увидел Бамбуля и ойкнул.

— Ой, это ты? — Сделав вдох, Бабадур выпрямил спину и закрутил кренделем хвост, до того лежавший на полу, как верёвочка. — Хорошо, что ты проснулся. — Он высморкался прямо на землю, прокашлялся. — Мне надо срочно в топку, огонь тухнет. Я даже новородкам не успеваю еду приготовить. Ты сможешь дать им по змеиному яйцу?

— А мне? Я-то что буду есть? — спросил Бамбуль, и залихватское колечко на его хвосте расплелось.

Папа закатил глаза, потом два раза стукнул себя по голове, чтобы лучше думать.

— И ты голодным не останешься. Я тут вот нашёл несколько корешков одуванчика, в них должен оставаться сок. Пожуй-ка их, заодно и зубы расшатаешь. Кроме того, на скамейке лежит со вчерашнего праздника копчёная летучая мышь, и крыса вялится, она уж почти готова. Наешься?

— Угу, — без энтузиазма ответил Бамбуль.

Он поковырял летучую мышь, но не соблазнился: белый червячок прополз по поджаренной шкурке и залез в мясо. Крыса тоже пахла неважно. Бамбуль взял корешки и ушёл к себе. Они оказались сладкими и вполне съедобными, хотя малость подгнившими.

Вскоре задохали двоебрюхи, запыхали, как кузнечные мехи, — и вот уже загудело в огнедырах спасённое пламя. Жёлтые отсветы падали даже на Бамбуля, занятого обычным делом, — он сидел и дёргал зубы. Но сколько ни старался, зубы не поддавались. Может быть, они никогда не выпадут? Наверно, что-то с ним не в порядке. Прабабушка Бабура упомянула как-то, что он, наверное, подменыш — дитя человеческое. Она сказала это шёпотом, но Бамбуль услышал, и прабабушкины слова запали ему в душу, растревожили. Всё сходится: и его мелкие коричневые бессменные зубки, позор всего их рода, и то, что он единственный из всех чертей не может спать без подушки. Неужели он и вправду человек? Какой ужас!

Бамбуль потянулся, в плечах хрустнуло и заныло. Он нагнулся — вступило в спину. Голову он мог положить только на одно плечо, назад она не запрокидывалась. Попробовал покрутить головой — свело шею. Но тут задрожал потолок, и в дверях появился Бавван. Он прищурил жёлтый глаз, посмотрел на Бамбуля и спросил грозно:

— Чем ты тут занят, человеческая душонка?

— Ничем, — быстро ответил Бамбуль.

Стоит братцу разнюхать, что у него болит шея, как он тут же вцепится в неё и начнёт крутить, гнуть, тянуть и ломать, пока все косточки не разойдутся или не сдвинутся, так что шея будет хрумкать и болеть ещё несколько недель. Такое уже бывало, и повторять это испытание Бамбуля не тянуло. Тем более, он надеялся, что братец сейчас же пойдёт дальше по своим делам и в худшем случае прихватит корешки одуванчиков. Эх, будь у него подушка! Мягкая, рыхлая, как разваренный желудок ящерицы. Лёг бы он тогда на свою подушечку, повернулся на бок и заснул. Но чего нет, того нет.

А ещё наимудрейший Ибн-Кошмарыч рассказывал на последнем подземном шабаше, что люди доверяют подушкам все свои тайны, что они орошают их слезами и зарываются в них лицом. Чертей, почти всех, трясло от отвращения, они недоверчиво кривили губы и отплёвывались. Один только Бамбуль принял слова Ибн-Кошмарыча на веру. В том, что подушка может быть самым верным, неразлучным другом, его не надо было убеждать.

Слова Ибн-Кошмарыча засели у него в печёнках, и с тех пор Бамбуль не мог думать ни о чём, кроме подушки. Он знал, что, будь у него такая нежная, такая добрая опора для головы, жизнь его сразу бы наладилась. Тогда б он меньше расстраивался из-за зубов, из-за того, что он, похоже, подменыш и что нету него друзей. И он не был бы так чертовски одинок. Он мог бы всё рассказать подушке, пожаловаться ей и поплакаться, и она бы всё поняла. Потому что подушки так устроены.

Чего Бамбулю в жизни не хватает, так это подушки. А ещё — чтобы зашатался наконец хоть один молочный зуб. Сколько он ни дёргал перед сном все зубы по очереди, всё без толку — ни один не шелохнулся.