Четыре друга эпохи. Мемуары на фоне столетия - Игорь Оболенский

— У вас сын ведь совсем молодой. И как вы, язык общий легко находите?

— С ним нахожу. А вот с более молодыми… Но и ему уже тяжело общаться с 17-летними. Хотя у него другая ситуация — Петр воспитывался за границей, знает пять языков.

— Вы с ним часто видитесь?

— Он пока здесь работает. Но ему трудно. Говорит: «Папа, у вас все сложно, я лучше уеду». Устал парень от бессмысленности.

— Если он у вас спросит, где лучше жить, что скажете?

— Как сам решит. Ему жить. Я могу ему насчет женитьбы посоветовать. А так — нет.

— Юрий Петрович, а это правда, что вы помните похороны Ленина?

— Ну а почему нет? Меня на них брат повел. Он был комсомолец, идейный, хотя папа у нас был буржуй. Мы же были лишенцами — почти получеловеками. Лишенца могли и в десятилетку не взять. И тогда мама, она была учительницей, посоветовалась с подругами, и те сказали, что если Юра хочет спокойно жить в этой стране, то должен идти в рабочие. Ия в 14 лет пошел.

— А потом и брата вашего оправдали? Он написал письмо Сталину, и его восстановили в правах.

— Так это все для видимости делалось. Им в тот момент надо было показать, что справедливость существует. Сталин тогда как раз произнес: «Сын за отца не отвечает». Хотя потом вскоре сказал, что «яблоко от яблони недалеко падает». Он же фигляр был страшный. Но демон.

Его боялись. Он так всех запугал! Известна же история, когда он приехал в МХАТ и пригласил в ложу Станиславского. «Что-то скучно у вас.» — начал Сталин. И вся свита немедленно принялась укорять Константина Сергеевича, как, мол, он смеет такие скучные спектакли ставить. А Сталин помолчал и закончил: «.в антракте». И все тут же принялись хвалить побледневшего Станиславского.

— Вы учились в училище при Мосэнерго. Были бы лучшим экспертом по вопросам энергетики. У нас же непонятно что творится. За сто километров от Москвы ведь не только света, но и воды часто нет. Получается, страна наша не вперед движется, а, наоборот, разрушается.

— Пока нашу необъятную страну терзают — да. Раньше коммунистическая партия терзала и унижала людей, а теперь бюрократы. У нас в спектакле «Шарашка» висит карта страны, вся испещренная лагерями, как оспой на лице господина Сталина — диктатора и самодержца.

Мы ведь не так давно от крепостного права освободились. Мой дед был крепостным. Правда, был грамотным и старостой в церкви. Ему было 86 лет, когда толпа выбросила его в снег, и ему пришлось ехать в Москву. Не забуду, как я мальчиком встречал его на Ярославском вокзале.

А потом и до папы добрались, посадили. Не за политику, а из-за денег — он был богатым до революции, потом все, конечно, отняли. Но он остался в России. Потому что верил, как и люди его круга, что новая власть с ее террором настолько некомпетентна, что вот-вот развалится. Стал работать и во время нэпа опять стал богатым. И опять у него все отобрали. И преследовали.

Я говорил уже, что был сыном лишенца и потому пошел в ФЗУ (фабрично-заводское училище. — И. О.), чтобы начинать свою биографию. У меня был диплом монтера. А потом поступил в артисты во 2-й МХАТ, но его закрыли… Но мы же не о моей биографии говорить будем.

— Почему? Ваша биография — это и биография страны. Возьмем историю вашего отца. Получается, у нас всегда быть богатым — небезопасно.

— Видимо, традиции остались. У нас очень любят колесить по старым колеям. У Высоцкого есть песня хорошая «Колея». Вспомним его, уж коли вы находитесь в театре, где он до смерти работал. Вон гитара его на стене висит.

А поскольку у нас любят ездить по старой колее, то только месят грязь, а порядка нет и нет. Как всегда говорили про Россию.

— Так будет порядок, Юрий Петрович?

— Нет!

— Никогда?

— Не знаю, как насчет «никогда». Но пока будет столь неопределенное положение, странные, непонятные людям реформы и такая власть у бюрократии, прокуратуры и суда, о порядке говорить не приходится.

Большинство людей им не верит. Власти надо возвращать доверие людей. А его нет. Идет игра в прятки, взаимная. Как дети играют — попробуй найди. Они будут искать, а люди прятаться. У нас пока все по анекдотам идет — вы делаете вид, что нам платите, а мы делаем вид, что работаем. А иногда уже и платят вроде ничего, а люди все равно плохо работают. И такие у нас страсти глупые, такая карамазовщина идет беспредельная.

Потому и порядка нет.

Вы посмотрите, как паркуют машины, черт-те что творится на улице. Наше непослушание вызвано полнейшим неуважением к человеку. Если такое сделали с детьми и стариками, то что вы хотите? Ведут себя, как звери, — только сила в цене, только кулаком привыкли решать все проблемы.

Но это же нельзя делать. Человек — как сосуд, ударишь — он и разобьется. А жизнь-то ему не правители давали. Они ведь живут за наш счет, а не мы за их. А такое впечатление складывается, что наша жизнь — это их вотчина. И когда у власти сознание переменится и она поймет наконец, что надо быть вежливыми и отвечать за свои действия?

— Нынешняя власть сильно отличается от власти советской?

— Да нет. Вроде сейчас цензуры в театрах нет. А ТВ захирело. Одни неуемные сатирики и шоумены. Я поэтому в основном спорт смотрю, ответственные матчи. Сын мой — спортсмен, он футбол любит, вот мы с ним и смотрим.

— У вас много закольцованных вещей в жизни: и учились на Таганке, и работаете здесь.

— Судьба, милый мой. Что называется, Его Величество Случай. Сначала было училище техническое, потом МХАТ, потом, после его закрытия Сталиным, пошел в Вахтанговский театр. От армии меня обещал на год освободить Борис Щукин. Но в день, когда мне надо было идти в военкомат, он умер. Замечательный был человек. Играл в «Человеке с ружьем» роль Ленина. Когда его спросили, что помогло ему так хорошо воплотить образ вождя, он ответил: «Тарталья из „Принцессы Турандот”». Начальство было шокировано — клоун ему помог сыграть Ленина! Распорядились: «Нельзя такие вещи говорить!»

Он в шинели с фронта пришел к Вахтангову, и тот его взял в театр. Я потом тоже к Борису Васильевичу ходил на квартиру, брал уроки. Тогда все было по-другому, более семейно, что ли.

— Вы были знакомы и с Борисом Пастернаком. Что думаете о его судьбе? В жизни всегда приходится идти на компромиссы?

— Когда он написал такое полупокаянное письмо Хрущеву, то мой друг драматург Николай Эрдман сказал мне: «Юра, зря вы о нем плохо думаете. К нему же все в Переделкино бегают, о детях подумать предлагают». Он и написал, чтобы от него отвязались.

Я к нему пришел в разгар травли. У меня тогда и театра не было, я просто играл спектакль в его переводе. Пастернак, увидев меня через забор, а я был довольно прилично одет, видимо, подумал, что явился очередной иностранный корреспондент. Сам Борис Леонидович был в пижаме и ботинках «Скороход» без шнурков. Он приказал домработнице сказать, что его нет. Я услышал это и крикнул: «Борис Леонидович, это Любимов!» И он меня пригласил, мы долго сидели с ним на скамейке в саду.