Большая Сплетня - Светлана Успенская

— Да так, одна… — пробормотал я, смущаясь своей связью с этим в высшей степени стандартным женским экземпляром.

Тем временем у меня горел и плавился роман с одной сумасшедшей красоткой, по которой вздыхала мужская половина нашего факультета… Это была восточная красавица с миндалевидными глазами, с фигурой райской гурии, капризная, как балованное дитя. Один ее взгляд уничтожал залежи первобытной мужской самоуверенности, одно ее движение сводило с ума, за одно прикосновение к ее руке любой из нас готов был отдать все свое будущее вместе с прошлым в придачу! Болтали, будто за ней таскается некий кавказец с рынка, вооруженный, по слухам, кинжалом и толстым кошельком, причем кошелек предназначался красавице, а кинжал — ее многочисленным поклонникам, что, впрочем, не мешало девушке мутить краткосрочные романы на стороне, вспыхивающие и гаснущие по сто раз на дню.

Забегая далеко вперед, скажу, что судьба этой пожирательницы мужских сердец оказалась весьма трагичной: вышла замуж, родила ребенка, уехала на север, была счастлива, пока ее не зарезал по пьяному делу любовник, одержимый приступом белой горячки, странно похожей на ревность… Впрочем, узнал я об этом много позже, и мне совсем не стало грустно от этого известия. Ведь мы удивительно холодны к бедам наших бывших возлюбленных, хотя в разгаре чувств готовы жертвовать собственной жизнью с такой легкостью, будто это безделушка для благотворительной ярмарки…

«Привет!» — «Привет!» Обычно мы встречались в перерывах между лекциями и, редко, в институтской столовой. Лида робко светлела улыбкой навстречу, не смея обременять меня своей персоной более, чем допускалось приличиями или чем это допускал я сам. «Есть реферат по восточным рынкам? Дашь скатать?» — «Конечно!» — «Вечерком забегу к тебе… Лады?» — «Ага!»

В разговоре со мной ее лицо озарялось несбыточной надеждой. Кажется, если бы вместо реферата я потребовал от нее всю ее жизнь без остатка — с той же восторженной интонацией она воскликнула бы «Конечно!», благодарно просветлев лицом. Но я не просил ее об этом.

Притом Лида, как болтали сокурсники и как утверждали преподаватели, была умна совсем не по–женски. Кажется, я уже упоминал об этом. Ее рефераты были блестящи, ее курсовые напоминали диссертации в миниатюре, а преподаватель по математическому анализу зримо млел при виде головастой студентки. Он, верно, женился бы на ней, если бы не был навеки обвенчан с математикой. Лиду частенько отправляли на научные конференции, откуда она привозила дипломы, почетные грамоты и заманчивые предложения о стажировке за рубежом. Естественно, все предложения, делаемые ей, были исключительно научно–теоретического, а не любовно–практического плана.

Она получала повышенную стипендию, тогда как я прозябал без всякой стипендии вообще. Ей ставили пятерки на экзаменах, тогда как я раз за разом отправлялся на пересдачи — не хватало времени заниматься пустяками вроде учебы, когда Господь Бог населил землю огромным количеством хорошеньких девушек, основная масса которых находится в соблазнительном безмужнем состоянии, в боевой готовности к любви!

У Лиды имелся поклонник — преподаватель по мировой экономике, который заманивал ее на кафедру предложением об аспирантуре, а у меня — очередная блондинка, которая заманивала меня в брак сообщением о беременности, которая, слава богу, оказалась ложной.

Впрочем, не думаю, что Лида была гораздо умнее меня, хотя наличие нерядового интеллекта у женщины подобной внешности более чем вероятно. Возможно, я тоже сумел бы произвести фурор своими научными успехами, однако бесконечная вереница любовных романов не оставляла мне времени на сидение в библиотеках и на толстые книжки с иероглифами заумных формул.

Итак, Лида казалась умной благодаря своему прилежанию, я же не давал себе труда прослыть таковым из–за полного отсутствия оного.

Однако итоги пятилетних стараний Лиды и моей пятилетней карьеры патентованного донжуана оказались примерно одинаковыми — в один, далеко не прекрасный, осенний день мы очутились в одной и той же конторе, в одной и той же комнате, на схожих должностях. Хорошо хоть столы у нас были разными… Мой — у окна, за которым пыхтел вечной пробкой узкий замоскворецкий переулок, а ее — у самой двери, на перекрестке сквозняков и беглых взглядов спешащих по коридору посетителей.

Контора наша была достаточно известной в столице, специализация ее обозначалась громким, но не слишком внятным словосочетанием «финансовая аналитика». Одно время ходили слухи, что ее патронирует знаменитый Август Лернер, предприниматель, сколотивший изрядный капитал на ниве беззастенчивой приватизации. Впрочем, никто из сотрудников конторы в глаза его сроду не видел. Затем контору вроде бы перекупили, и теперь формально главой фирмы числилась некая дама закатного возраста — Эльза Генриховна Есенская. Мы, рядовые сотрудники, звали ее между собой Рыбьей Костью.

Лида попала сюда по рекомендации одного из преподавателей, которому она написала половину диссертации (следовательно, благодаря своему уму), я же оказался здесь по рекомендации одного из старых друзей отца (то есть благодаря протекции).

Между тем наше положение здесь было абсолютно одинаковым. У меня даже хуже, потому что с девяти до шести я, красивый мужчина в полном расцвете сил, перебирал никчемные бумажки, поправлял чужие отчеты, составлял сводки, которые никто никогда не читал и которые неизменно отправлялись в корзину, откуда прилежная уборщица перекладывала плоды моей титанической мысли в бумагоизмельчитель. Лида Лилеева занималась тем же: изучала биржевые сводки, составляла отчеты и прогнозы, которые мнимой своей ценностью служили мнимым оправданием нашей мнимой зарплаты.

Итак, зарплаты у нас были равновеликими, столы — одинаковыми, питались мы в одной и той же дешевой забегаловке на углу, где над горячими котлетами клубился облачный пар, борщ безуспешно притворялся домашним, а салат из пластмассовых помидоров неумолимо обнаруживал свое синтетическое происхождение. Стоило это роскошество непропорционально своему качеству, посему мы постепенно перешли на бутерброды и домашнее питание из банок, которое разогревали в микроволновке, — еда столь же невкусная, скучная и унылая, как и в упомянутой столовой, зато не в пример более дешевая.

В нашем отделе трудились восемь человек разного возраста и пола. Все они занимались тем же, что и мы, — поставляли сырье прожорливому бумагоизмельчителю. Чемпионом по абсолютной ненужности считался Терехин: ему было под пятьдесят, и он вечно трясся, что его уволят по сокращению штатов, после чего столь непыльной и денежной работы ему уже не сыскать. Свои страхи он тщательно скрывал, напуская на себя наплевательский и даже залихватский вид. Ежу было ясно, что карьера в конторе прошла мимо него, — это понимали все, кроме самого Терехина, а открыть ему глаза на сей факт было невозможно, поскольку он закрывал их на все, кроме чемпионата мира по футболу, которым интересовался не столько в силу личной склонности, сколько для того, чтобы было о чем потрындеть в курилке.

Люся Губасова, тридцатишестилетняя матрона, пожизненно обремененная отсутствием интеллекта, боялась того же, что и Терехин. Но в отличие от коллеги она с удовольствием обсуждала свои куриные страхи за чашкой бледного, кардиопользительного чая. Губасова была хлопотлива и полна своеобразной женской глупости, делавшей ее по–своему привлекательной. У нее имелись муж–язвенник, двое детей, с которыми нянчилась свекровь, и одна большая мечта — похудеть радикально и навсегда, чему на моей памяти так и не суждено было случиться.