Гора мертвецов - Эльфрида Елинек

А они все еще сидят на земле, как растения, и ни от чего не изолируются, там, у своих лагерных костров, при своих лагерных вождях, которых они превозносят. Они зажигают перед собой маленький огонек, и только это освещение позволяет телекамерам увидеть их. Или нет, кругом марш! Без этого освещения, что они сами себе сделали, они вообще не увидели бы света! Он не мог бы на них упасть. И они не смогли бы осветить комнаты. Собственно, разве не должна страна открывать себя тихо, без огласки? Разве должно слово поднимать вокруг себя столько шума? Они созидают лишь тогда, когда сокрушаются о потерянном, но созидают они всегда лишь себя. Их пробуждение ужасно! Тяжелые шаги по болоту. Какого воодушевления они полны! К победе движения за окружающую среду, вперед! Они снова одержали маленькую победу, а Природа побеждает время, что старше ее. Что за короли-покровители! Всё — к ним! Но, в конце концов, и Природа должна прийти к самой себе. Она кое-что начала, и, если она все-таки что-то чувствует, то она должна чувствовать себя обновленной. Они заботятся об этом! Когда они оплакивают Умирающее, им кажется, что они сделали себя бессмертными. Все вместе. Все вместе.

На экране мужчина и женщина. На мужчине народный костюм, на женщине — современные юбка и блузка. Они поднимаются к хижине, чтобы укрыться. На сцене остается пожилой мужчина среди обломков своего каркаса. Они лежат, накрыв его наполовину. Два элегантных официанта и один-два элегантных посетителя пытаются его вызволить, но он все время снова падает.

Пожилой мужчина

(вполоборота к полу):

Всех объединяет ужас. Они милостиво снисходят к земле. Слюна брызжет с их узды, которую они никогда не хотели надевать. Они постоянно разговаривают. Каждому свой божий угол, где они с плясками и песнями смешиваются с народом, растворяются в этой гуще. Они становятся коренными жителями. Телятами, неуклюжими, как коровы. Свой приплод они подставляют под дубинки жандармов, с которыми они, как у нас заведено, тоже хотят хорошенько смешаться. Эта порода идет дальше, чем мы. Процессы, затмевающие планеты, не могут быть результатом деятельности отдельных людей. Люди — это всего лишь исполнительные органы, которые потом должны расхлебывать заваренную кашу. Эти защитники природы никогда не смогут просто отбросить свое бытие, они всегда крепко цепляются только за себя. Да. Они швартуются к самим себе и видят в других только себя. А говорят за всех. Никогда за себя. Всегда за всех. Ужасно, но факт! Они не дают Природе прийти к самой себе, они будят ее. Они поднимают страшный шум. Они обгоняют любое явление, даже не успев разглядеть его. И эта дыра в стратосфере — для них она реальнее всего, что они видят. Их туристические ботинки ступают по следам других. Природа всегда начинает сначала, но для этих людей она должна навеки остаться прошлым. Чем больше они приближаются к ней, тем бесполезнее это становится. Этим они и живут. Природа ускользает, но они жадно хватаются за нее вместе с озорниками, по чьим стопам они идут, чтобы потом надуться от гордости. Они хватают ее, как в построенном ими магазине, это принадлежит им навечно! Природа — это ужас, но они готовят ее на своих походных примусах, каждому — своя доля, вырезанная из пустоты. Предвидение грядущего — ничто, потому что они давно уже знают, что грядет. И в своей печали они уже рассчитали: вот проснется Природа, и они выйдут на свет вместе с ней. Они заставляют Природу проливать на них свой указующий свет. Камеры светятся, как утренние зори. Каждый взгляд будет записан. Они никогда не выходят из себя и все же полагают, что они завоевывают, и даже если сами они уже давно завоеваны — ничто не может разубедить их в этом. Взглядов посетителей становится все больше. А на отравленную землю нагромождаются мнения, как на тарелку еда, задыхающаяся от обилия гарнира. Как их самих заменили изображения на экране, так же и они, наверное, хотят заменить собой ландшафт. Чем больше они настраиваются на лад увиденного, тем фальшивее будет звук. Они мешают не тем, что искажают каждое мгновенье ока, каждый взгляд, нет, увиденное обесценивается, потому что становится всего лишь опытом. То, что было лесом, становится отображением. То, что было горой, становится отображением. Природа становится предметом. Она становится чем-то, что можно выбрать в меню, но все же продолжает существовать. Она больше не угрожает. Она теперь заметка в блокноте официанта — приготовлена, украшена гарниром, гарантирована, сервирована. Да, они хотят, чтобы перед ними была расчищена дистанция, на которую они бросили свое существование. Они что, думают, что кто-то побежит перед ними со щеточкой, как при игре в кёрлинг? Чтобы ледяная дорожка становилась все более гладкой, они швыряют перед собой себя самих. Или лыжный трамплин, устремленный высоко в небо, чтобы они смогли хорошенько оторваться.

Официант и элегантная молодая дама в вечернем платье стараются помочь пожилому мужчине. Элегантная молодая дама обращается к нему утешающим тоном.

Элегантная молодая дама:

Дровосеки готовы. Они считают, что их работа — это работа над природой. Но впереди, среди деревьев сидят какие-то люди, чтобы помешать этой работе. И работа сидящих охранников важнее. Только сейчас она открывает нам пространство, для того, чтобы луговой ландшафт стал реальностью. О, да! Они еще только создают ландшафт, эти второгодники современности. В их многосемейных хижинах можно жить хорошо и спокойно. Они распростерлись над землей, и небо тоже заволокло. В конце концов, в этом небе собрались усопшие. А внизу — те, кто делят выхлопные газы на хорошие и плохие. Как же мне избежать дорог, по которым идут другие путешественники? Разве мы сумели бы когда-нибудь познать оседлость без этих защитников земли, стоящих, как вкопанные, на всем, что им принадлежит? Мы уже и для наших здоровых детей требуем того, чего нельзя требовать слишком настойчиво: природы! леса после дождя! болота! заливных лугов! девственных и реликтовых лесов! лакомых кусков туфа или торфа! Разве это не туристы создают чужие края, без которых мы постоянно сидели бы дома? Только в движении по дорогам, всегда открывающим нам одно и то же, мы снова возвращаемся домой. Мы хотим быть на чужбине и возвыситься над самими собой, продлить себя в неизвестность. Любое место, куда мы идем, заслуживает вдумчивого взгляда. Если мы избегаем близости, тут же заявляет о себе даль. Ведь каждый мог бы остаться дома, и там создать себе чужбину, но нет, нам нужно уйти, чтобы создать себе родной дом. Но я спрашиваю себя: мы что, оплакиваем кончину Природы, чтобы заставить ее стать для нас чужбиной здесь, на родине? Двум уединенным крестьянским дворам, пока они еще есть, соседство хорошо известно, в городе же, дверь к двери, может царить чрезвычайная отчужденность. Близость соседства основана не на пространстве и времени, напротив, пространство и время даже препятствуют этой близости. Если мы хотим близости, то она должна быть, прежде всего, в нас самих. Но мы раздираем друг другу бока тупыми зубами и уничтожаем родину в другом. И всегда дикость слишком дика, а равенство слишком равно. Земля подает нам знаки в виде зданий, маяков, замков, монастырей, но мы понимаем их лишь потому, что знаем их еще по дому и претендуем на них на чужбине, как на родине. И все чужое пространство выметает нас. Поэтому мы строим себе чужбину в собственных владениях и восходим над ней, как солнце — последний контроль над Землей извне. Техника полета способствует тому, что везде можно проникнуться, наполниться, дозаправиться в воздухе. Цемент-пушки для колеблющейся почвы. Не на родине, но все же дома. Мы и есть наше присутствие. Кто может нам в чем-либо помешать? Откуда у Природы такая мощь? Почему у нее всегда больше силы, чем у ее обитателей? Почему она здоровее, красивее их? Она вокруг нас. Она служит тому, чтобы возвысить нас над ней как более сильных. Но наша сила сотворена. Природа — это все, что создает само себя. Что же нам тогда остается? Ведь она — это уже всё. Она исключает споры, потому что она во всем. Почему случайно живущие именно сегодня борются за ее неприкосновенность, хотя и эта борьба бесследно растворяется в природе? Теперь под грушевым деревом, где мы отдыхали, больше места, потому что мы освободили его. А если бы этого ландшафта больше не было? Все равно, даже результат полного уничтожения все еще оставался бы природой, поскольку нет ничего другого, кроме нее. И как раз единство величайших противоположностей в ней снова извлекает нас из нее, ведь мы хотим ускользнуть. Тем не менее, издалека все выглядит куда лучше. Так почему мы печалимся о разрушениях? Потому что мы хотим сидеть снаружи, на наших выбитых, выщербленных местах, чтобы нам не нужно было быть Природой. Мы хотим быть умиротворенными, удовлетворенными — ВНУТРИ Природы. Он хочет показаться иллюзией. Посетитель. Я говорю «показаться иллюзией», но все же Природа должна быть наиреальнейшей. Чтобы посетитель смог оказаться охваченным чем-то настоящим, что сделает его самого всего лишь иллюзией. А все, что кажется, уже предопределено тем, что мы знаем. Мы не смотрим, мы знаем! Мы знаем! Это что, эгоизм заставляет нас все еще стремиться в лес? Там снаружи высокое необъятное звездное небо и гроза. А может нам стоит отказаться от всех исследований и узреть мир как он есть во всем его образцовом величии?