Дела житейские (сборник) - Виктор Дьяков

– Что ты несёшь? Это же мать моя… Я же не милостыню вам предлагаю.

– Ну да, а потом твоя подсчитывать будет, сколько из тех денег мы на мать, а сколько на себя потратили и в глаза колоть…

– Да брось ты Дунь, так мы ни о чём не договоримся, – Мельников смущённо оглядел пассажиров, чувствуя, что они прислушиваются к их разговору, тональность которого резко возросла. – Не хочешь так, давай по другому: три месяца у вас, три у нас…

– А ты случайно не забыл, сколько лет нашей маме. Она ещё переезд в Москву выдержит ли. Она же всю жизнь в деревне, возле леса прожила. А у нас Юго-Восток, самый неблагоприятный район в Москве, – сестра давала понять, что матери и с экологической точки зрения лучше поселится в Северном округе, недалеко от парка, где располагалась квартира брата.

Получив информацию к размышлению, Мельников весь оставшийся до Твери путь хранил молчание. Он пожалел, что вчера отказался от обсуждения этого вопроса с женой – наверняка бы они обмозговали и свои "домашние заготовки". В Твери, пока добирались до автовокзала, разговор не возобновлялся, а в битком забитом автобусе брат и сестра оказались далеко друг от друга.

Сколько раз Мельникову в своей жизни приходилось преодолевать этот путь, от Москвы до родной деревни и наоборот. Последний раз, когда отец в письме попросил поправить заметно покосившуюся избу. Уже тогда было ясно, что дни отца сочтены. Даже удивительно, что он смог прожить столько, имея за плечами два года фронта и тяжёлое ранение. Отец любил подчёркивать, что воевал именно первые два года с сорок первого по сорок третий, когда не расщедривались на ордена, но когда и перемололи основной, кадровый состав Вермахта. Дождь наград отец уже не застал – под Орлом он был прошит из "шмайсера", и после госпиталя его комиссовали. Но свою единственную боевую награду, медаль "За отвагу" отец ценил выше всех прочих, выданных ему уже после войны как ветерану юбилейных медалей и "обязательного" ордена Отечественной войны. Так же, впрочем, он оценивал и награды более молодых орденоносцев, захвативших лишь конец войны. О последних он пренебрежительно отзывался, де против них немец уже не тот был, с детским садом воевали.

За окнами тряского автобуса тянулись поля, леса, леса. То там то здесь в кюветах, низинах стояла ещё не сошедшая талая вода. Чуть в сторону от шоссе, грязь, топь, все грунтовки развезло и только тракторам под силу по ним ездить. Казалось, ничего не изменилось здесь со времён его детства, разве что заметно "усыхали" деревни и сёла, всё слабее теплилась в них жизнь, лихорадочные всплески её отмечались лишь летом, когда наезжали из городов дачники да дети и внуки доживающих стариков. Чем дальше от Твери, тем беднее и кособочее избы, реже встречаются коттеджи – унылая убогость.

В Горах, большом селе на перепутье сошли. Мельников на удивление легко, не по возрасту переносил пока дорогу. А вот сестра, видимо мучившаяся размышлениями о будущем, выглядела измочаленной. Но оставалось ещё пятнадцать километров на местном автобусе по грунтовке-большаку, да плюс три по просёлку. И вот эти-то три километра и являлись самыми сложными, ибо преодолеть их предстояло на телеге, если их догадаются встретить, а если нет то и пешком.

К счастью, лошадь с телегой их встречала, но эти последние километры были таковы, что казалось от "рытвин и ухаб" оторвутся все внутренности столичных жителей. И вновь особенно тяжело перенесла эту тряску сестра.

– Что-то ты Евдокия совсем от наших-то дорог поотвыкла, – заметил встречавший их сосед отца шестидесятипятилетний Фёдор, хоть подтрунивать над дочерью вчера умершего соседа было не совсем корректно. Но больно уж неприязненно в Топорихе относились ко всем односельчанам, сумевшим устроиться в городах, а уж к москвичам в первую очередь.

– Ну, слава те господи, приехали! – мать очень переживала, что дети не успеют к похоронам. Она, конечно, ждала ещё кого-то из внуков. На её укоризненный вопрос, Мельников невразумительно отговорился, а измученная Дуня, едва выдержав скорбное стояние у изголовья уже лежащего в гробу отца, так ничего и не сказав, поднялась в свою любимую светёлку, и постанывая, повалилась на кровать.

– В морг не забирали, причина смерти какая? – осведомился Мельников.

– Какой морг, ты что забыл, где мы живём, сюды никакая "Скорая помощь" сейчас не доедет… Врача на тракторе привезли… в бумаге написал инфаркт… И так ясно, чево тама мёртвова резать, – недовольно отвечала мать.

В избе толкались посторонние, кто помогал, кто выражали сочувствие, кто просто ради любопытства… Особенно горестной атмосфера не казалась – случилось то, что и должно было случиться. Мельников кого узнавал, кого нет. Местные как-то странно посматривали на него, словно знали что-то, пока неведомое сыну умершего, но имеющее к нему непосредственное отношение. Впрочем, Мельников этого не замечал. Он попытался вникнуть в организацию похорон, стал предлагать матери деньги…

– Не траться Вась понапрасну. На что, на что, а на похороны мы с отцом себе скопили. Хоть и потеряли много в этой чехарде чёртовой с деньгами, а всё равно кое-что нам восстановили. Да и колхоз, хоть и совсем сейчас в развале, а поможет, как никак сколь лет зам. председателя в ём был. Завтра нонешний председатель обещался быть, гроб понесёт.

Несколько обескураженный таким ответом Мельников выглядел растерянным – он не сомневался, что у родителей в результате инфляции послесоветских лет совсем ничего нет. И тут он вдруг обнаружил, что в доме, несмотря на то, что все посторонние постепенно разошлись, осталась какая-то пожилая женщина в чёрном. И по всему она совсем не собиралась уходить.

– А это кто мама… что она тут делает? – тихонько спросил он, наклонившись к матери.

– Это… – мать, несколько помедлила, словно преодолевая какую-то неловкость. – Это Клава Бахарева с Новосёлки. Ты должен её помнить.

Мельников не без труда припомнил, что девочка с таким именем училась вместе с ним в школе в центральной усадьбе колхоза. Туда их возили зимой на санях и топорихинских и новосельских. Примечательным в биографии той девочки было то, что росла она без отца, тихой, забитой, училась плохо…

– А что она делает у нас в доме?

Мать молча пошла в сени, ничего не понимающий Мельников следом. Здесь было отчётливо слышно, как по крыше накрапывал слабый дождь. Отец, любивший прохладу, с самой весны спал в сенях, не вынося душной по его мнению избы. Тут с незапамятных времён стояла старая, но мощная, кустарной работы деревянная кровать. На неё-то устало присела мать. Силы словно оставили её и Мельников как будто только сейчас увидел какая она стала маленькая, сгорбленная, как невесомая чёрная тень. А ведь когда-то… С детства он помнил её крупной, дородной, властной. Когда-то под её началом была местная колхозная ферма – полтора десятка доярок и с полсотни коров. Сейчас уж и коров тех нет на свете и большинства доярок. Совершенно неожиданно мать вдруг жалко, по старчески всхлипнула.

– Ну, что ты мам?… Не надо. Что ж теперь… Успокойся… Тебя мы с собой увезём, а в Москве у кого захочешь у того и жить будешь. Хочешь у меня, хочешь у Дуни, а хочешь и попеременно то у меня то у неё, твоя воля, – Мельников не сомневался, что мать беспокоится о своей дальнейшей судьбе и спешил её успокоить.