Кожеед - Владимир Мистюков

Тогда это казалось логичным. Она усмехнулась с горечью. Все просто — один день, одна отметка. Семь отметок — неделя. Что может быть проще, черт побери?

На самом деле все оказалось непросто.

Память в замкнутом помещении работала не так, как обычно. Все в тумане. Размыто, как акварельный рисунок после дождя. Ты проснулась, пошла, выцарапала черточку — день. А через пять минут ты вернулась, смотришь на стену — и черт, черт, черт, жопа, жопа, жопа — уже не понимаешь, отмечала сегодня день или это было вчера. Как узнать?!

Память словно отсырела в этом подвале и крошилась, как старая отсыревшая штукатурка. Нет ничего постоянного. Только разрушение. Энтропия. Погружение в хаос.

Да, это слово она еще помнила. Она снова бросила взгляд на стену. Еще одна черточка… или это было вчера?!

Она попыталась отмотать время мысленно назад, двигаясь по шагам — мелко-мелко. Вот она подходит к стене, царапает… вот движется назад к кровати… Вот садится — ноги колют тысячи булавок, стон, и она снова ложится. Все болит, все тело.

Тысячи иголок. Она застонала снова.

И вот эта расслабленность, зыбкость памяти, восприятия — то, что вчера еще казалось таким прочным — заставляла ее чувствовать себя бессильной. «Шторы в доме больного разума всегда задернуты»… Кажется, так писал один из древних философов? «Сенека Младший? Не помню, не помню. Весь мой филологический к чертям». Действительно, зачем домохозяйке филологический?

Стоп. Она вдруг с возрастающей паникой поняла, что ее беспокоит.

«Разве у древних греков были шторы?» Мысль пронзила ее насквозь, как разряд молнии, пробежала дрожью по телу и ушла в пол.

Даже здесь она не может доверять себе. Все нужно проверять.

Она услышала этот звук. И наконец сообразила. Рокот, что она приняла за гул в больной голове, давящий, раздражающий, беспокойный… Это не голова. Это мотор. Двигатель машины на ули… Боже! Она вскочила.

Синюшная нотка в запахе с улицы, которую она уловила чуть раньше, но решила, что ей показалось. Бензиновый выхлоп. Вот что это!

Она бросилась к двери. Ударилась в нее, как птица, пытающаяся вырваться на свободу и раз за разом бьющаяся об оконное стекло. Дверь осталась неподвижной — как и много раз до этого. Она уже догадалась, что человек с запахом белизны подпер ее чем-то снаружи.

Она прижалась глазом к крошечной щели. И — увидела. Желтое пятно. Среди огромных деревьев, среди сосен, оно мелькнуло снова. Исчезло — и опять показалось. Древние «жигули» советских времен. Где-то там проходит дорога — метров сто, сто пятьдесят? Не так далеко. Невероятно близко! «Они могут меня услышать». Если ветер будет в ту сторону…

Она закричала.

Она кричала, пока не сорвала голос. Царапала дверь ногтями, рычала, кричала, умоляла, просила, угрожала, билась в дверь всем телом. Вопила, как безумное привидение.

Но все бесполезно.

«Жигуленок» исчез из поля зрения. Повернул и скрылся за стволами деревьев. Затем, через некоторое время, исчез и звук.

Нина села на ледяной пол, посмотрела на свои окровавленные пальцы и завыла.

Грязный пыльный УАЗ «буханка» вылетел из-за угла и на скорости пронесся по пустынной в ранний час улице.

Радио играло во всю мощь. Грохот рвался из приоткрытого окна. Голос, искаженный плохими динамиками, истошно выводил:

«Ключ поверни и полетели… Нужно вписать в чью-то тетрадь…» Водитель, кажется, хотел выключить радио, но не рискнул оторваться от баранки. Рев динамиков разлетался по улице, тонул в пыльных кронах тополей и отражался от серых стен пятиэтажных домов.

Старик вступил на пешеходную «зебру» и неторопливо пошел, даже медленней, чем ходил обычно. Это был его старый трюк. «Ты меня заметишь и будешь беситься, но ждать, пока я ме-е-едленно перехожу дорогу».

Но «буханка» и не думала сбавлять скорость. Она неслась на Зверева — и тот вдруг почувствовал страх. Ноги ослабели, редкие волосы на затылке стали дыбом. Словно машина задумала его убить. Обычно добродушная морда «буханки» — с круглыми фарами, словно вечно удивленными — вдруг показалась Звереву зловещей. Раздавить всмятку, страшным ударом подбросить изуродованное тело над мостовой, так, что очки улетят в одну сторону, крутясь и сверкая в лучах утреннего солнца… А тело полетит в другую. Не тело — мешок с костями… Зверев взмок, ускоряя шаги, и успел мысленно умереть, пока машина приближалась… Ближе. Ближе… О, боже!

В последнюю секунду он успел выскочить из-под колес. Ву-ух. Его чуть не сбило воздушной волной от несущейся на скорости машины, развернуло и дернуло. Старик с трудом остался стоять, пошатываясь. Палка заскрипела, когда он налег на ее всем весом.

— Урод! — запоздало закричал Зверев. «Буханка» мчалась дальше, игнорируя его крики.

— Скотина! Напьются пьяные и ездят! Дебил!

Он хотел погрозить вслед тростью, но побоялся не удержаться на ногах. Суставы таза яростно ныли.

Он открыл рот, закрыл. Пожевал пластиковыми челюстями. Прошло уже полгода, как их поставили в бесплатной клинике, за госсчет, а они все еще натирали десны до крови.

Он пожевал челюстями — назло.

«С нашим государством ты вечно будешь чувствовать привкус крови во рту», желчно подумал он.

— Дебилы! — крикнул он, уже без злости. И все-таки погрозил палкой.

И вдруг замер. Он увидел, как вдалеке «буханка» затормозила и начала разворачиваться. Зверева окатило холодом. Он развернулся и заковылял обратно через переход. Домой, домой.

«Везде психи. Просто везде».

* * *

«Чуть не сбил», отстраненно подумал Денис. Мысль не пробилась сквозь усталость, окутавшую его, а ударилась в нее и словно бы заскользила по ее поверхности, точно по льду. «Ну и хуй с ним», следующая мысль была тоже отдаленная и равнодушная. Когда темная фигурка появилась на дороге, измученный мозг даже не среагировал, чтобы дать телу сигнал о торможении. Настолько Денис устал.

«Я сейчас усну». Он вскинулся в последний момент, открыл глаза. Улицу начало клонить влево… стоп.

Он нажал на тормоз, останавливая машину, чувствуя, как темнеет в глазах и не хватает воздуха. Так, спокойно. Никакой паники. Он вдохнул глубоко, задержал дыхание — и выдохнул медленно и плавно. Если делать это упражнение достаточно долго, организм перестанет думать, что умирает. Теоретически.

Он повернулся и заглянул назад, в салон. Вокруг ревело и грохотало, как в чудовищной жестяной банке.

— Аня! Ты как? — спросил он. Потом сообразил и выключил магнитолу. Сразу стало тихо — и жутко. Оказывается, весь этот грохот и рев помогал ему не думать, не вспоминать, отодвигал страх и боль куда-то в другую реальность.