Нарышкины, или Строптивая фрейлина - Елена Арсеньева

– Судьбу увидали, – ответил с тонкой усмешкой Полоцкий, – и судьба-то непростая у девицы сложится!

Матвеев насторожился. Умение заглянуть в будущее во все времена влекло людей, и еще со времен Иоанна Грозного те предсказания, что были сделаны ему доктором Бомелиусом, его архиятером, то есть лейб-медиком и личным звездочтецом, астрологом, волновали умы людей знающих – волновали своей правдивостью, тем, что сбылись с точностью. А что Полоцкий, что молодой ученик его были людьми непростыми…

Матвеев пытался спрашивать, однако ученые гости отмалчивались, и лишь когда собрались уходить, Полоцкий наконец сказал, что видит он в Наталье любовь государя.

– Любовь государя? – недоверчиво переспросил Матвеев.

Полоцкий наклонил голову в знак согласия, а Сильвестр Медведев что-то прошептал, будто отозвался невнятным эхом:

– …бовь… сударя…

Тогда Артамон Матвеев повалился многоумным гостям в ноги и принялся молить не выносить сего предсказания из дому, ибо ему совсем не хотелось пойти по стопам боярина Всеволожского. Милославские, чья дочь сидела на троне рядом с этим самым государем, были в большой силе, ссориться с ними – для живота опасно! Впрочем, и Полоцкому с Медведевым собственные головы еще не надоели, а потому они и сами помалкивали.

Минуло какое-то время, и государь овдовел. Однако не век в жалевом, как в старину говорили, платье ходить, не век траур носить: театр Матвеева начал давать представления, на одно из которых снизошел явиться сам государь всея Руси, царь Алексей Михайлович, который во время одного такого посещения увидал Наталью Нарышкину, полюбил ее – и начал помышлять о новом браке.

Дальнейшее известно всем: в угоду обычаям состоялись новые выборы невесты, однако предпочтение царя было единственным – Наталья Нарышкина с ее прекрасными черными глазами, которые сулили царю то, чего он еще не испытывал: радость разделенной плотской любви.

Глаза Натальины его не обманули, и скучная, заплесневелая жизнь в царском дворце, где запрещено было и шутки шутить, и песни петь, и даже смеяться, пошла совсем по-иному. Старшие дети государя, от Милославской, молоденькую мачеху ненавидели и старались всяко охаять ее перед отцом, однако он ничего не мог поделать со своим сердцем и своей плотью. Прежняя-то жена не восходила на супружеское ложе иначе, как отбив полсотни земных поклонов, замаливая перед Богом предстоящее телесное совокупление, а эта, молоденькая, пылкая, была вовсе не сосудом греха, как уверяли святые отцы, не зеницею дьявола, не засадой спасению, не змеей и мирским мятежом – а счастьем.

Впрочем, дети царя все же честили ее поборницей греха, и еще больше шепотков поползло по тесным кремлевским закоулкам да задворкам, когда Наталья Кирилловна родила сына Петра – будущего государя…

Симеон Полоцкий, воспитатель царевича, напророчил ему славное и грозное грядущее, и ему верили, ибо теперь и он сам, и Матвеев уже не скрывали, что Полоцкий некогда разглядел и точно предрек будущее Натальи Нарышкиной, поистине ставшей любовью государя.

Однако случилось так, что пути учителя и его бывшего ученика разошлись. Сильвестр Медведев был тоже приближен к царскому двору за превеликую свою ученость, однако куда теснее его приблизила к себе царевна Софья, старшая дочь Алексея Михайловича от Марии Милославской. Что тут скажешь, клобук не делает монаха… Отдав свою любовь царевне, Сильвестр стал открытым противником ее мачехи, и именно с его легкой руки пополз слушок, будто он сразу в царице разглядел не любовь государя, а любовь сударя, то есть каждого-всякого мужчины. Выходило, что царица блудлива, – и эту весть радостно подхватили Софьины приспешники…

У нас в России нет таких историографических трудов, какие имеются, например, во Франции и какие касаются интимной жизни государей, особенно государей давно минувших веков. Великий Карамзин и не менее великий Пушкин обращаются лишь к преобразованиям Петра, к личности государственного деятеля. Я, конечно, сама не читала, но слышала – кстати, от самого Пушкина! – будто труды некоего Голикова «Деяния Петра Великого, мудрого преобразителя России, собранные из достоверных источников и расположенные по годам», которые изданы почти сто лет назад[4], грешат тем же возвеличиванием одной только императорской личности. Нет странного в том, что о Наталье Кирилловне невозможно найти ничего, кроме общих слов. Мать Цезаря, как и жена его, должна быть выше подозрений, но именно это затаенное молчание и заставляет подумать, что было о чем говорить и, вполне возможно, правы оказались и Сильвестр Медведев, и прочие приспешники царевны Софьи, чернившие Наталью Кирилловну. Софья изо всех сил пыталась подточить веру народа в то, что Петр – истинный по крови наследник русского царского дома Романовых.

Кого только не называли в числе любовников несчастной Натальи Кирилловны, которая слишком рано осталась вдовой! Муж разбудил в ней женщину, но не удовлетворил плотского голода – удивительно ли, что она пыталась насытиться, когда ложе ее опустело? Я, например, ее хорошо понимаю… Ох уж эти мужья, которые думают только о своем удовольствии, нимало не заботясь об ощущениях женщины! Сколько нас, несчастных, проживает жизнь в убеждении, что в браке восторги возможны только для мужчин, а наше дело – детей рожать и мужу служить. И даже многие из тех, кто идет путем беззастенчивого светского кокетства и славится своим модным бесстыдством, – даже и они коллекционируют лишь сами похождения, самих поклонников или любовников, а не то наслаждение, которое может даровать мужская любовь. Я-то знаю, о чем говорю…

Так вот о Наталье Кирилловне. На самом деле понятно, почему о ее вдовстве так упорно молчат историки, и даже Пушкин, которого государь Николай Павлович лично допустил к государственным архивам времен Петра Великого, обмолвился о скоромных тайнах лишь раз… Собственно, даже не при мне. Мы, хоть и были с ним в отношениях дружественных… Впрочем, он со всеми хорошенькими фрейлинами императрицы был в отношениях дружественных, с иными даже в более чем, но если при встрече со мной его глаза и загорались и сыпали искры, тягаться со своим венценосным соперником ради меня он не желал. Довольно было, что он жену к государю ревновал до безумия, чтобы еще и с возможной любовницей идти той же проторенной тропой. Оттого частенько при встречах со мной делал страдальческое лицо, закусывал губу и бормотал с преувеличенным отчаянием: «Не про меня, ах, не про меня!» Как-то однажды это услыхала ехиднейшая и умнейшая сплетница Сашенька Россет, моя коллежанка по фрейлинской службе у государыни Александры Федоровны (правда, Россет была свитная фрейлина, а я – фрейлина высочайшего двора). Она страшно хохотала и посулила написать когда-нибудь записки, в которых изобразит всех своих современников непременно под каким-нибудь именем: скажем, Пушкин будет зваться Искрой, ну а я буду именоваться Непроменя – да, вот так, в одно слово. А Пушкин сказал, что, коли он Искра, то пускай я буду зваться Искристой. Сашенька Россет ревниво поджала губы, но возражать не стала. Уж не знаю, исполнила ли она свое обещание, давно ничего ни о ней, ни о ком из бывших моих русских друзей не слышала, – знать, ее и в живых уж нет, как выразился некогда Пушкин, которого уже тоже давно нет в живых, остались только его чудесные стихи… Но это прозвище – Искристая – недавно воскресло в романе некоего господина В., о котором сообщили мне из России… В письме уверяли, будто героиня – одно лицо со мной, и история ее некоторыми эпизодами напоминает наш роман с Николаем Жерве, и зовут ее – Зинаида, и фамилия – Искрицкая![5]