Крошка Доррит. Книга первая - «Бедность» - Чарльз Диккенс

— С тобой не нужно часов. Как это ты всегдаузнаешь время?

— Сам не знаю как. Я всегда могу сказать,который час и где я нахожусь. Меня привезли сюда ночью, на лодке, но я отличнознаю, где я. Вот, смотрите! Здесь Марсельская гавань, — привстав на колени, онначал чертить смуглым пальцем по каменному полу. — Здесь Тулон (и тулонскаякаторга), вот с этой стороны Испания; а вон с той — Алжир. Там, налево, Ницца.А теперь вдоль Корниша сюда, и вот вам Генуя. Генуэзский мол и гавань.Карантин. А вот и самый город: поднимающиеся уступами сады, где цвететбелладонна. Так, поехали дальше. Порто Фино. Возьмем курс на Ливорно. А теперьна Чивита-Веккиа. Отсюда прямая дорога в… эх ты! Для Неаполя места не хватило!— Палец его уже уперся в стену. — Но все равно: Неаполь вот тут!

Он стоял на коленях, поглядывая на своегосотоварища не по-тюремному веселыми глазами. Небольшой загорелый человек, живойи юркий, несмотря на плотное телосложение. Серьги в коричневых от загара ушах,белые зубы, освещающие плутовскую физиономию, черные как смоль волосы,курчавящиеся над коричневым лбом, рваная красная рубашка, распахнутая накоричневой груди. Широкие, как у моряка, штаны, еще крепкие башмаки, красныйколпак, сбитый набок; красный кушак, а за кушаком нож.

— Теперь смотрите, не собьюсь ли я с пути,возвращаясь. Следите, патрон! Чивита-Веккиа, Ливорно, Порто Фино, Генуя, Ницца(вот здесь, за Корнишем), Марсель и мы с вами. Вот тут, где приходится мойбольшой палец, — каморка тюремщика и его ключи, а здесь, у моего запястья,футляр, где хранится государственная бритва — гильотина; ее ведь тоже держатпод замком.

Первый узник вдруг яростно сплюнул на пол изаскрежетал зубами.

И тотчас же словно в ответ заскрежетал внизуключ в замочной скважине, затем хлопнула дверь. Послышались медленные, тяжелыешаги по лестнице, а вперемежку с ними детский щебечущий голосок; еще мгновение— и в окне показался тюремщик с маленькой девочкой лет трех или четырех,прижимавшейся к его плечу; в руке у него была корзина.

— Как поживаете нынче, господа? Моя дочуркатоже пришла со мной, поглядеть на отцовских птичек. Ну, что же ты? Вот они,птички, моя куколка, вот, гляди на них.

Поднеся ребенка поближе к решетке, он и самзорко приглядывался к своим птичкам, особенно к той, что поменьше — ее живостьявно внушала ему недоверие.

— Я вам принес ваш хлеб, синьор Жан-Батист, —сказал он (все трое говорили по-французски, но смуглый человечек былитальянец). — И я хотел бы посоветовать вам: не играйте…

— А почему вы не советуете того же моемупатрону? — спросил Жан-Батист, ухмыляясь и показывая свои белые зубы.

— Так ведь ваш патрон всегда выигрывает, —возразил тюремщик, недружелюбно покосившись на того, о ком шла речь, — а выпроигрываете. Это совсем другое дело. Вам потом приходится есть один черствыйхлеб, запивая его какой-то кислятиной, а он лакомится лионской колбасой,заливным из телячьих ножек, белым хлебом, сыром и отборными винами. Что же тыне смотришь на птичек, моя куколка?

— Бедные птички, — сказала малютка.

Святое сострадание озаряло хорошенькое личикоребенка, глядевшее сквозь решетку. Повинуясь невольному побуждению, Жан-Батиствстал и подошел ближе. Второй узник оставался в прежней позе, только жаднопосматривал на корзину.

— Погодите-ка, — сказал тюремщик, ставядевочку на выступ по ту сторону решетки, — она сама покормит птичек. Вот этоткаравай хлеба — для синьора Жан-Батиста. Мы его разломим пополам, иначе его непросунуть в клетку. Смотри, какая славная птичка, даже поцеловала тебе ручонку.Колбаса, завернутая в виноградные листья, что для господина Риго. И вкусноезаливное из телячьих ножек тоже для господина Риго. И эти три белые булочкитоже для господина Риго. И сыр тоже — и вино тоже — и табак тоже — все длягосподина Риго. Счастливая эта птичка!

Девочка послушно передавала все названное вмягкие, нежные, изящной формы руки за решеткой, но делала это с явным страхом,иной раз даже спешила отдернуть свою ручку и, нахмурив лобик, смотрела не тоиспуганно, не то сердито. А между тем она так доверчиво положила черствый хлебна заскорузлую, шершавую ладонь Жан-Батиста (на всех десяти пальцах которого ненабралось бы достаточно ногтя для одного лишь мизинца господина Риго), а когдаон поцеловал ее ручку, ласково погладила его по щеке. Но господин Риго необратил на это ни малейшего внимания; желая задобрить отца, он улыбался и кивалдочке, а когда все припасы были ему переданы и удобно разложены на подоконнике,принялся истреблять их с завидным аппетитом.

Когда господин Риго смеялся, в лице егопроисходила перемена, скорее занятная, нежели приятная. Его усы вздергивалиськверху, а кончик носа загибался книзу, придавая ему зловещее и хищноевыражение.

— Вот! — сказал тюремщик и, перевернувкорзину, вытряхнул со дна крошки. — Деньги ваши я потратил все. Вот вам счетец,и дело с концом. Как я и предполагал, господин Риго, председатель будет иметьудовольствие встретиться с вами нынче в час пополудни.

— Чтобы судить меня, да? — спросил Риго,застыв с ножом в руке и с куском во рту.

— Угадали. Чтобы вас судить.

— А насчет меня ничего нет нового? — спросилЖан-Батист, благодушно принявшийся было за свой черствый хлеб.

Тюремщик молча пожал плечами.

— Матерь божия! Что же, я до конца своих днейбуду сидеть тут?

— А мне откуда знать? — воскликнул тюремщик,обернувшись к нему с живостью истинного южанина и так яростно жестикулируяобеими руками и всеми десятью пальцами, как будто намеревался разорвать его вклочки. — Вздумал тоже, спрашивать у меня, сколько он будет здесь сидеть! Ну,откуда мне знать это, Жан-Батист Кавалетто? Разрази меня бог! Иные арестантывовсе не так рвутся поскорей попасть к судье в руки.

При этих словах он искоса глянул в сторонугосподина Риго, но господин Риго уже снова принялся закусывать, хоть и не стаким аппетитом, как прежде.

— До свиданья, птички! — подсказал тюремщиксвоей дочурке, взяв ее на руки и целуя.

— До свиданья, птички, — повторила малютка.Тюремщик медленно стал спускаться с лестницы, напевая куплет из детскойпесенки:

Кто там шагает в поздний час?

Кавалер де ла Мажолэн!

Кто там шагает в поздний час?

Нет его веселей!

и таким милым было невинное личико,выглядывавшее поверх отцовского плеча, что Жан-Батист счел своим долгомподтянуть из-за решетки верным, хотя и сипловатым голосом:

Придворных рыцарей краса,