Эта тварь неизвестной природы - Сергей Жарковский

– Здесь привал, обед, перекур. Башкало, делай со мной. Свержин, на месте. Тихо присматривайся, как делается. Куришь – кури.

Башкало подошёл к указанному конкретному месту степи, они с Петровичем встали на колени лицом друг к другу, сняли рюкзаки и принялись сооружать дастархан. Через пару минут Петрович, простерев руку к Вадиму, щёлкнул пальцами. Вадим снял и подал ему свой рюкзак. Он нёс основную часть сухого пайка группы. Свои вешки он положил рядом с вешкой-тростью старшего прапорщика. Прапорщики собирали обед быстро, соблюдая десятки странных мелких правил, почти незаметных неискушённому глазу. Вадим вспомнил – безо всякого Бубнилды, ассоциация была явной – слова космонавта Макарова. Весной восемьдесят второго года у отца случилось очередное обострение (предпоследнее, следующего он не перенёс), и Вадима с нарочным ментом отправили на побывку к матери в Свердловск. И почти сразу же, буквально через пару дней по доставке, у матери, в её поганой детской областной библиотеке случилась встреча пионерии с космонавтом Макаровым, приехавшим в Свердловск чёрт его знает зачем, на семинар какой-то, что ли, или съезд. Ещё там был писатель Стругацкий, здоровенный дедухан, рядом с которым космонавт в кожаном невероятном пиджаке смотрелся лилипутом из мультика. Но на писателя Вадиму было начхать, а вот космонавт заинтересовал, как ни было плохо на душе, как ни душили Вадима тоска, отчаянье и ненависть. Космонавт всё-таки… Так вот, среди всякого разного космонавт Макаров одинаково удивил и пионерскую гопу в пилотках и гольфиках, и Вадима в жёлтом вельветовом комбинезоне и кедах, сказавши, что невесомость – это довольно противно, и ему, космонавту Макарову, она не понравилась, а потом ещё сказал, что многолетние тренировки до старта не могут дать столько полезного знания, сколько пятиминутное наблюдение за действиями уже летавших товарищей после старта. И проиллюстрировал это сценой укладывания спать в бытовом отсеке космического корабля «Союз». Какие там есть хитрости, на Земле необъяснимые. Действительно, то, как Петрович и Башкало готовили костёр, с какими предосторожностями и ухищрениями открывали и грели тушёнку, там, снаружи, на Земле, фиг кому объяснишь.

Кстати, в Предзонье уже и начали называть землю за периметром карантинной зоны – Землёй с большой буквы. «Ну что там Горбачёв на Земле сказал?» «Слыхал, сука, опять американцы с Земли приезжают своих искать… Хоть бы своих пайков навезли опять…»

Вадима позвали к столу. Сели на корточки, по-зековски, лицами друг к другу. Вадиму всегда так было сидеть неудобно, хоть дома на Спартановке, хоть дома на Уралмаше. Тело протестовало, не принимало позы. Вадим вытягивал одну ногу, получал из рук Башкалы китайский термос с цветочком, хлебал почти уже тёплый чай, передавал термос через костёрчик Петровичу, менял ноги местами, выгладывая из банки тушёнку, привставал то на левое колено, то на правое, так что Башкало вдруг заворчал горлом, что, мол, утомил, гусила, что ты ёрзаешь. Петрович молчал, давил квадратными пальцами в лепёшку алюминиевую крышку термоса, молча ел, молча пил – думал какую-то думу, и Башкало быстро умолк. Впрочем, ожидание нахлобучки сгущалось над костром явно, и никто не удивился итожащим словам Петровича на выходе его, Петровича, из полосы размышлений.

– Ну мудак же ты, Вася Башкало, – сказал он тяжело. – Лучше бы я тележку салаге доверил, а бампером тебя бы пустил. Ну что теперь делать, ансамбля ты песни и пляски, Вася? На три вешки дальше крайней пройдём, и сиди там на месте впустую, жди завтрашнего мотовоза пройти назад с этой стороны на ту? Такой ты выход удачный угробил, Вася. Так мы хорошо шли.

Башкало крутанул своими усиками, опять покраснел, но уже, конечно, не так страшно. Хлебанул из термоса до кашля. Откашлялся, пустил коричневую слюну между колен из-под усиков. Стыд у подобных людей обычно выражается в переводе стрелок. Поэтому термос Башкало передал не Вадиму, по очереди следующему, а демонстративно вернул Петровичу.

– Николаич, на вот, попей. И прости меня. Этот вот, – кивок на Вадима, – мешканул там, на рельсах, я чуть его не сбил, дёрнулся, ну, видать, тут и выпустил ручку. Ну такое вот с гусями всегда попадалово. Знаешь же. Виноват я, конечно.

Выслушав это, Петрович усмехнулся и принялся большим пальцем втискивать алюминиевый блинчик (бывшую крышку термоса) ребром в землю у ноги. Башкало ждал с протянутым китайцем. Петрович забрал у него термос и сразу передал Вадиму.

– Допивай, салага. И больше не мешкай перед товарищем прапорщиком на рельсах.

– Разрешите вопрос, товарищ старший прапорщик. А как вообще узнали про второй вагон? – спросил Вадим. Как ни в чём не бывало.

Петрович, снова погрузившийся в прогнозирование и планирование, сначала машинально ответил:

– Да случайно, как и всё тут, чуйкой… Не понял, что?

Чая в термосе оставалось мало, в рот Вадиму полезли чаинки со дна.

– В Зоне отставить дурацкие вопросы, воин! Тур-рист, в рот нехороший! Отставить базлать! – нависнув, прогудел Петрович.

Вадим протянул ему термос с оставшимися парой глотков и пригоршней мокрой заварки, и вдруг Петрович зарычал по-настоящему зло:

– Ты что, сука, щенок, на инструктаже не был?

– Виноват, товарищ старший прапорщик, – сказал Вадим, успев заменить на «виноват» естественное «не понял».

Петрович, чуть вдавив, поставил термос на землю, расстегнул разгрузку, оттянул воротник ОЗК и выхватил из-за пазухи рулончик синей изоленты.

– У тебя ж, мать твою, золото на пальце! – торопливо и зло заговорил он. – А ну быстро снял! Быстро снял кольцо, придурок! Вросло, что ли?

– Нет… – сказал Вадим ошеломлённо.

– Да снимай ж ты цацку, сыняра! – подхватил Башкало, но с ленцой. – Но ты-то куда, Николаич, старый волк, смотрел? Вот они, гуси! Я же и говорю. И гибнут добрые люди из-за них. И вешки теряются.

Башкало улыбался, что твой унитаз на витрине. Зубы под усами у него были редкие, белые как сахар. Старше Вадима он был лет на пять-семь. Вадим мог ответить ему подобающе, но опять сдержался и снял кольцо. Петрович как-то лихорадочно выхватил его, ногтем, не сразу, торопясь, подцепил краешек изоленты, чуть ли не в полный отмах руки длиной оторвал полоску, смял её в комок, сунул кольцо в середину комка и принялся обматывать слой за слоем, шевеля губами («Петрович молится уставом караульной службы! Га-га-га!») и уже не отрывая плёнку ПВХ от рулона. Извёл половину. Оборвал, наконец. Образовавшийся колобок взвесил в руке. И перекрестился дважды. Вадим и Башкало открыли рты. Крестящийся старший прапорщик Петрович, мозаика Ломоносова.

– На, салага, спрячь себе поглубже!

Вадим сунул колобок с кольцом в желудке («Счастливый пирожок!» – пискнул из-за переносицы Бубнилда) в набедренный карман. Значит, вот так в Зоне с золотом.

– Запомни, салабон: золото как громоотвод в Зоне. Громоуловитель. А молнии тут знаешь какие бывают? Потом, если вернёшься, поспрашивай у своих учёных. Кто жив остался. Цепочки, крестики есть?

И Петрович допил чай залпом.