Загадки истории. Византия - Андрей Домановский

Принять именно эту, наиболее раннюю дату (тем более имеются все основания, что сами византийцы относили непосредственное начало своей государственности ко времени правления Константина I Великого (306–337 гг.), сочетавшего режим самодержавной монархии римского домината с христианской доктриной, а церковь – с государством. Епископ Евсевий Кесарийский, биограф Константина Великого, писал: «Все части Римской империи соединились в одно, все народы Востока слились с другой половиной государства, и целое украсилось единовластием, как бы единой главой, и всё начало жить под владычеством монархии… Все и всюду прославляли победителя и соглашались признавать Богом только Того, Кто доставил ему спасение. А славный во всяком роде благочестия василевс-победитель (ибо за победы, дарованные ему над всеми врагами и противниками, такое получил он собственное титулование) принял Восток и, как было в древности, соединил в себе власть над всей Римской империей. Первый проповедав всем монархию Бога, он и сам царствовал над римлянами и держал в узде все живое…»

Именно к сфере императорского правления и, в целом, государственного устройства относится еще одна особенность Византии, позволяющая сравнивать ее с Советским Союзом и, возможно, рядом других государств XX в. Имеется в виду якобы тоталитарный характер византийского государства, который многим советским интеллигентам, в особенности историкам, напоминал советский тоталитаризм сталинского образца, или же существенно более мягкий, «вегетарианский» авторитаризм (есди угодно, тоталитаризм-лайт) брежневской эпохи. Выдающийся византинист второй половины XX в., начинавший свою научную карьеру в СССР, а закончивший, после эмиграции, в США, Александр Каждан вспоминал в автобиографическом очерке «Трудный путь в Византию»: «…в глухие сталинские времена, когда я преподавал в Тульском педагогическом институте, мой друг, которому я излагал свои взгляды на византийскую централизованную экономику, воскликнул: “Да ведь это же все, как у нас!” Он не был историком, и ему можно простить поспешное заключение. Много позднее, когда хрущевская оттепель приоткрыла щель к свободомыслию и судьба перенесла меня в Москву, моя начальница настаивала на том, чтобы я выбросил из своей книжки характеристику императора Юстиниана І, данную ему современником, писателем Прокопием Кесарийским, ибо, говорила она, всем ясно, что я пишу не об Юстиниане, а о Сталине. Прокопий, разумеется, писал не о Сталине, но, как подданный тоталитарной империи, он пользовался известным стереотипом деспотического государя, который – в известных пределах – мог быть приложим к любому деспоту».

Восприятие Византии как некоего прообраза сталинского тоталитарного государства заставило в свое время отказаться от поприща византиниста известного специалиста по истории западноевропейского средневековья Арона Гуревича, поскольку, как он вспоминает в своей автобиографической «Истории историка», «начал все более отчетливо ощущать нарастающую неприязнь к предмету моих штудий. Византийские порядки слишком напоминали мне советскую сталинскую действительность». Для Александра Каждана же, наоборот, именно этот аспект византийской цивилизации был наиболее важным и привлекательным: «Византия оставила нам уникальный опыт европейского тоталитаризма. Для меня Византия не столько колыбель Православия или хранительница сокровищ античной Эллады, сколько тысячелетняя лаборатория тоталитарного опыта, без осмысления которого мы, видимо, не в состоянии представить себе наше собственное место в историческом процессе». Как отмечал еще один известный отечественный историк Византии Сергей Иванов, возможно, советские византинисты «были единственной категорией населения, которая в этих условиях получала некоторые интеллектуальные преимущества: ведь они жили в обществе, отдаленно напоминавшем объект их научных изысканий».

Идея сравнения общественного и государственного устройства Византии и СССР непостижимым образом овладевала умами советских государственных деятелей самого высокого уровня и поколения спустя. Американский византинист украинского происхождения Игорь Шевченко во вступлении к своей статье «Существовал ли тоталитаризм в Византии?» описывает интересный эпизод, случившийся дней за десять до августовского путча ГКЧП 1991 г. В это время в Москве проходил очередной международный конгресс по византинистике, и группу историков Византии пригласили в Кремль на встречу с вице-президентом СССР Геннадием Янаевым. Два момента врезались в память византиниста: заверения будущего путчиста в преданности президенту Михаилу Горбачеву и заданный Г. Янаевым вопрос о том, существовал ли в Византии тоталитаризм. И. Шевченко ответил в том духе, что, подобно многим централизованным государствам с единой господствующей идеологией, по самой своей природе инфицированным бациллой желания установления всеобщего контроля надо всеми сторонами жизни общества, Византия тяготела к тоталитаризму, но, учитывая то, что была страной эпохи средневековья, попросту не обладала соответствующими сугубо техническими возможностями для того, чтобы реализовать свое стремление в полной мере.

Предложенный ответ был, по словам И. Шевченко, первым, что пришло ему в голову в деликатных обстоятельствах высокого приема, однако, проверив его обоснованность в специальном исследовании, византинист пришел в итоге к выводу, что он был не так уж далек от истины. Однако можно ли утверждать, что лишь несовершенство технологического развития периода средних веков препятствовало становлению в Византии тоталитарного государства? Тяготело ли Ромейское государство к тоталитаризму? Имел ли император Византии безграничную власть над своими подданными, полнота которой не достигала всеохватывающего уровня в реальности лишь вследствие технической несовершенности эпохи? Словосочетание «ограниченное всевластие» может показаться нам оксюмороном, чем-то наподобие выражения «всемогущий бессильный», однако не будем спешить с выводами относительно Византии. Дело в том, что реальные права императора и возможности их реализации по отношению к подданным и государству были существенно если не ограничены, то скорректированы и упорядочены.

Несомненно, Византийская империя была централизованной монархией, во главе которой стоял император (по-гречески его называли василевсом). Он был самодержцем (по-гречески автократором) и считался центральной фигурой государства, его символом и одновременно олицетворением. Нередко императора называли также кесарем или августом, а еще деспотом – полновластным правителем, господином и владыкой. Пожалуй, каждый из византийских василевсов с легкостью мог бы приписать себе знаменитую фразу эталонного французского короля эпохи европейского абсолютизма Людовика XIV: «Государство – это я!» Не зря правителя именовали иногда «одушевленным законом».

Император был суверенен в своих решениях и один представлял всю полноту власти, а монархия понималась как его справедливое и законное правление. В этом видели залог целостности и единства общества и государства. Современники активно придерживались хорошо осознаваемой доктрины: один Бог – один василевс – единая Вселенская Римская империя. В речи к императору Константину Великому по случаю тридцатилетия его царствования Евсевий Памфил писал: «Закон царского права – именно тот, который подчиняет всех единому владычеству. Монархия превосходнее всех форм правления, многоначалие же, составленное из членов равного достоинства, скорее есть анархия и мятеж. Посему-то один Бог (не два, не три, не более, ибо многобожие есть безбожие), один Царь, одно Его слово и один царский закон, выражаемый не речениями и буквами, не в письменах и на таблицах, истребляемых продолжительностью времени, но живое и ипостасное Слово Бога, предписывающее волю Отца всем, которые покорны Ему и следуют за Ним». Разделение власти воспринималось как ее дробление и ослабление, порождавшее к тому же противоречия и, в итоге, противостояния и конфликты, разрушавшие государство, а потому считалось явлением сугубо негативным. Венценосная дама ХІ в., ромейская принцесса Анна Комнина, отмечала: «Где многовластие – там и неразбериха».