Чёрные апостолы - Татьяна Рубцова

Колосья слегка покачивались, создавая особый звук, когда касались друг друга. Этот звук усиливался, становился гулом в висках, тело налилось свинцом, и я сидел, опираясь о землю обеими руками. Ночной ветер освежал горящую, как в огне голову, черноту ночи освещали придорожные фонари, небо было звездным, значит ясным. Я повернулся. Боль в спине сразу же обожгла мозг. И тут я увидел парней. Они стояли далеко, у придорожного столба и закуривали: мерцал и гас, и снова загорался трепещущий огонек.

Господи, они же искали меня. О судьбе водителя «копейки» я даже не думал. Я затаился, почти не дышал. Я уже умер, превратился в бездыханный труп, окаменел и оледенел, сидя в пшенице.

Парни топтались под фонарем и о чем-то разговаривали. В руках у одного из них была зажигалка. В кругу света виден был слабый огонек, вспыхнувший там. Парень размахнулся и швырнул зажигалку в спелую пшеницу. Второй помахал рукой, глядя вдоль дороги. Я быстро глянул туда же. В полной темноте над рожью взлетел крохотный огонек и скрылся, упал среди спелых колосьев.

Боже. Я посмотрел туда, куда упала первая зажигалка. Беловатый дым поднимался там к черному небу, все выше и гуще — и разом вспыхнуло пламя, облепив меня ярким огнем.

Один из парней поднял руку. Блеснула никелированная сталь и я увидел дуло, наведенное прямо на меня.

Треск раздался с другой стороны: там тоже разгорался огонь, дым обволакивал поле и ветер гнал огонь все дальше, раздувая. И вся эта жаровня предназначалась одному единственному поросенку — мне. Господи! Я, наверное, потерял остаток здравого смысла и рванулся. Я думал, что уже не смогу подняться, но я вскочил на ноги и бросился прочь, прыгая по слипшимся земляным комьям. Ватник намок от крови, отяжелел и холодил спину. Я бежал, и конца-края не было проклятому полю.

Дружный вопль раздался сзади, и я снова услышал звуки выстрелов. Раскалённый прут снова пронзил меня, теперь ногу, когда дым уже обволакивал все вокруг. Я упал, но горячка гнала вперед, и я пополз, ломая стебли и обдирая лицо и руки об острую солому. За спиной трещал огонь и что бы там ни случилось с водителем «копейки», мне следовало позавидовать его судьбе. Я задыхался от дыма, в глазах темнело, слезы слепили меня и сил уже не было, но я знал: стоит мне остановиться, и я погиб, а заживо гореть мне не хотелось. Сердце мое то билось с такой силой, что, казалось, готово было выпрыгнуть из груди, то останавливалось, дурнота подкатывала к горлу, и я готов был потерять сознание. И все же я продолжал ползти. Жар догонял меня. Огонь трещал совсем рядом, горело все поле.

Искры, раздуваемые ветром, носились в воздухе, колосья вспыхивали, как порох и, почернев, падали на горящую солому. Уже тлели мои брюки, и загорался ватник. Я этого не видел, но знал, что это так, вата ведь горит не хуже спелой пшенице.

Горящие колосья с шипением падали мне на голову, на руки, огонь вспыхнул перед моим лицом, и я заорал. Из последних сил я рванулся, вскочил на ноги, и выскочил из полосы огня, обжигая лицо и руки. Спина была объята огнем, обожжённая шея ничего не чувствовала, горели волосы, но встречный ветер отдувал пламя назад. И, подчиняясь остаткам здравого смысла, я упал ничком на проселочную дорогу, схватился руками за голову, сбивая огонь, и покатился под колеса встречной «Газели».

И тогда все поплыло перед глазами, и наступил полный покой, где нет ни жизни, ни смерти.

Долго ли длилось это состояние, не знаю, но грубые руки вырвали из состояния небытия, затрясли, и я почувствовал боль. Сначала боль ворвалась в сознание как бы извне, и только потом появилось тело, как сгусток сильнейшей боли, которая терзала, рвала на части. Я закричал и с трудом разлепил веки. Где я находился? Лица, серые во мраке, склонились, и я жадно вглядывался им в глаза.

— Кто вы? Что с вами случилось? Вы можете говорить? — повторяли бесцветные губы.

— Там в меня стреляли. Парень в «копейке». Может, жив, найдите. Их много, они стреляют, — казалось, что я говорил связно, но они не понимали, это было видно по их глазам.

— Успокойтесь, все будет хорошо.

Но я не верил им. Я рвался бежать. Я кричал. Я думал, что смогу убежать от боли. Все, кто держал меня, были моими врагами. Я звал Сашку, был уверен, что он ехал со мной в той «копейке». Боль приняла конкретный образ, и я бился с ней. Снова пламя охватило меня, и я потерял сознание. Но это уже не было то блаженное состояние покоя, нет. Мне смачивали губы чем-то холодным, слабо попадающим в рот, я горел, задыхался в огне, за мной гнались все исчадия ада, все кошмары современной компьютерной графики, и я дико кричал. Дышал, как загнанный, и бред был явью.

— Мама! — кричал я и, как в детстве, чувствовал ее рядом; доброта и ласка удерживали от безумия.

И я видел ее, молодую и красивую, какой бывает только ласковая мать в глазах сына. И я, взрослый мужик, скулил и плакал, зовя ее:

— Мама! Мама!

Когда я открывал глаза — видел ее сострадание, когда закрывал их, чувствовал его.

— Мама, — это слово облегчало мой кошмар. Я больше не горел, не бежал, не рвался. Но я еще жил в мире бреда. — Мама.

Она склонилась ко мне.

— Вам лучше, правда?

Она и вправду очень походила на мать, не такую, какой она стала сейчас, а ту, которую я уже не помню, но чей облик сохранило подсознание: нежную, юную и милую.

Я облизнул губы, сухие и шершавые.

— Пейте. Только совсем немножко. Два глотка, не больше.

Мне поднесли кружку, полную воды: сладкой, кислой, освежающей.

— Вкусно.

— Что? — не поняла она, склоняясь надо мной.

Я вздохнул и закрыл глаза.

Я, наверное, заснул, потому что покой и тьма окружили сознание. Долго ли это длилось, не знаю, но когда открыл глаза, то увидел человека, стоявшего рядом и внимательно разглядывающего меня. Я лежал и видел его словно в дыму и только глаза удивили меня необычным серым цветом, похожим на цвет тающей льдинки. Глаза эти казались почти бесцветными на смуглом лице. Было ли оно на самом деле таким смуглым, не знаю, не задумывался, но тогда оно показалось почти черным.

— Не беспокойте его, Андрей, — просительно проговорил тихий женский голос, показавшийся почти родным.

— Ерунда, он открыл глаза, — ответил мужчина, не поворачиваясь, низким грудным голосом.

— Правда? — в голосе женщины слышалась радость.

Совсем юное женское лицо склонилось надо мной. Я его сразу узнал, хотя и не помнил, откуда, но только был уверен, что знал его всю жизнь. Девушка улыбалась, показывая две ямочки на щеках.

— Здравствуйте. Добрый день. Сейчас сделаю вам укол.

— Подожди, — мужчина провел рукой по краю постели и сел, закидывая ногу на ногу.

— Только не волнуйте его, пожалуйста.

— Заметано, сестра милосердия, не беспокойся.

— Я на фельдшера училась.