Лиззи - Артур Болен

Как можно думать здесь о твоей… поганой речке. Посмотри на этих рыбок! Это же Мальдивы!

Вокруг и правда был рай и серебристые рыбки выскакивали вдруг целой тучей из воды, преследуемые под водой каким то невидимым хищником, а мне было хреново. Наверное, не в райском острове было дело. Скорее всего именно тогда я понял, что ни фига у нас с Майей не выйдет. Иногда так хотелось прижаться и всплакнуть на чьей-нибудь груди! Но даже если бы я на это решился, грудь Майи была бы последней в списке.

…Приехал я в деревню в начале июля. Вкатил на своем немецком «танке» так что пыль столбом поднялась и цепные собаки взвыли от страха.

Сеструха всплеснула руками, всплакнула, накрыла на стол. Дом, который я помнил с детства, постарел изрядно. Он встретил меня старческой, трескучей бранью еще в сенях, а в комнатах стонала и жаловалась на немощи каждая половица. И грязные потолки вроде бы ссутулились, и окна помутнели. А в остальном все было как прежде: цветной, допотопный телевизор «Радуга», покрытый вафельным полотенцем, картина Шишкина «Лес» на стене, промятый чуть ли не до пружин диван, трюмо, засиженное мухами… Я облазал всю избу, залез даже на чердак, который хранил прошлое с пугающей достоверностью, обнаружил там целый склад рыболовецких снастей и свои детские резиновые сапожки с оранжевой заплаткой на голенище.

Мы сели за стол, за который в детстве садилась вся семья, выпили за упокой Ленкиных отца и матери, поговорили о погоде, о школе, о Путине, Америке и только после этого она спросила.

– Ну а ты, как? Большим человеком стал, я слышала? Вон машина какая у тебя! Почему один? Жена где? Ребенок? Надолго к нам?

– Если не прогонишь, месяц поживу. Жена с ребенком далеко… за границей.

– Какой-то не веселый ты. На себя не похожий. А помнишь, как отец ругался, когда вы смеялись с братом Юркой, как дураки, весь вечер, и остановиться не могли? Ха-ха-ха! Аж по полу катались. Помню, папка кричит Юрке: ну что ржешь, как Ванька Гороховский?! А ну, марш из избы! А вы – на крыльцо, и там ха-ха-ха! А спроси – чего ржете? И не ответишь! Просто так!

– И я не помню чего…. Помню, что чуть не описался. Юрка начал рожи строить, специально. Видит, что я совсем… того… а у меня потом икота весь вечер была. Дядя Толя, помню, даже за вожжи схватился…

– Во-во, ты когда последний раз смеялся?

Я призадумался. И вдруг понял, что не помню. Кажется, последний раз я смеялся, когда осваивал американский метод позитивного мышления на курсах. Вел курсы вертлявый мужичок в огромных очках как будто с чужого лица. Он заламывал руки и уверял нас, что если утром состроить себе улыбающуюся харю перед зеркалом, то весь день сложится удачно. И еще учил нас смеяться, когда не смешно. До сих пор в ушах стоит этот жутковатый, деревянный смех… К счастью, мужичок скоро исчез с горизонта. Вместе с нашими деньгами.

Ленка, Ленка, учительница сельской школы… Я боялся, что начнутся банальные разговоры про трудную жизнь, жалобы на нищенскую, учительскую зарплату, всеобщую разруху, ложь и воровство, готовился отвечать, что не в деньгах счастье, а вышло так, что утешала меня она и было мне приятно, и я слушал смиренно и не спорил.

– Месяц назад иду из магазина, глядь! Рой! Мама родная. А я не знаю, что делать. От отца осталось пару пустых ульев. Думаю, ну пусть будет, как будет. А потом гляжу – летают! Заселились. Вовка-сосед посмотрел, рамки поставил, говорит: с тебя банка меду! А я про себя думаю, не иначе папка с небес рой прислал! Знал, что мне нужно… Ты Олежек просто устал. Ничего. Баньку стопим, на реку сходишь, у папки где-то удочки остались, я не трогала ничего с похорон… Скоро ягоды пойдут, грибы… А то хочешь – насовсем переселяйся. Фермером будешь. Шучу, конечно… Помнишь, как Зорька тебе хвостом по лицу стебанула, когда ты мух от нее отгонял? Заревел как паровоз. А Юрка потом тебя земляникой кормил, чтоб не плакал.

– Да… стебанула так, что у меня чуть глаза не выскочили… Сколько мне было? Лет пять? А еще я помню, совсем был маленький, хотел, чтобы аисты меня на себе покатали. Они на поле паслись, а я иду к ним, а они взлетают, а я плачу: куда вы, я с вами! Лет пять мне было?

– Теперь налетался? Много повидал? Красиво?

Я вспомнил почему-то Мальдивы и неожиданно для себя ответил.

– Да, Ленка, красиво. Везде красиво. Просто мы, дураки, этого не замечаем. Ну, ничего. Попробуем еще раз. С нуля. Теперь уже по-взрослому. Теперь нас на мякине проведешь.

– Чего начнем? – не поняла сестра. – Бизнес начнешь новый?

Я засмеялся. Смех был не деревянный. Но еще далекий от совершенства.

3 глава

За неделю я облазил всю округу. Еще с десяток лет назад деревенька наша была вполне бодренькой и голосистой, теперь она смиренно доживала последние годочки. Но хороша была необыкновенно! Располагалась деревушка на берегу реки Великая и просто просилась на полотно художника – романтика. Представьте себе высокий холм, поросший старыми яблоневыми садами, дубами, орешником, ясенями и липами. Внизу постепенно зарастал лопухами и крапивой старый колхозный выгон. Я помню время, когда полтысячи колхозных овец стекались сюда грязно-белой пеной на закате солнца, оглашая стылый, вечерний воздух овечьим кашлем, тяжкими вздохами и меланхолическим блеяньем. За стадом тащился такой же грустный пастух в прорезиненном плаще, с кнутом, а за ним, усердно высунув язык, плелась лохматая, белая собачонка, которую овцы давно перестали бояться, а бараны так и вовсе при случае задирали. Вытоптанный до глины за многие годы овечьими копытами, выгон и теперь еще был лыс. По краям его окружали мощные стены лебеды и полыни, из которых выглядывали кое-где истлевшие остатки забора. За выгоном ярко зеленело крохотное болотце, а дальше – река: широкая, спокойная, со множеством тихих заводей, бесшумно струящихся по песчаным отмелям протоков, невысоких, заболоченных островков с пучками осоки и чахлыми кустиками ракиты; запрудами из сплошных водорослей, которые течение выпирало наружу и дивными полянами из тысяч белых и желтых кувшинок. Огромный, серый камень возвышался из воды в излучине у самого берега. С него в детстве мы ныряли и прыгали, кувыркаясь в воздухе, в воду.

Долгожданная перестройка вчистую разорила всю округу еще в начале 90-х годов, и река была чиста, как при Рюрике. В ее глубоких, черных омутах