Темные реки сердца - Дин Кунц

Единственная работавшая сейчас официантка была необыкновенно хороша – наполовину вьетнамка, наполовину негритянка. На ней был тот же костюм, что и накануне вечером (на Валери вчера был такой же): черные туфли на высоких каблуках, короткая черная юбка, черный джемпер с короткими рукавами. Валери называла девушку Рози.

Посидев минут пятнадцать, Спенсер остановил Рози, проходившую мимо него с подносом:

– Валери сегодня работает?

– Должна, – ответила та.

Он почувствовал облегчение. Валери не солгала. Он боялся, что она могла его надуть, вежливо отшить.

– Я немного из-за нее волнуюсь, – сказала Рози.

– Почему это?

– Ее смена началась уже час назад. – Взгляд Рози остановился на его шраме. – Она даже не позвонила.

– Она нечасто опаздывает?

– Вал? Никогда. Она очень организованный человек.

– Она уже давно здесь работает?

– Месяца два. Она... – Рози перевела взгляд со шрама и взглянула ему в глаза. – Вы ей друг или просто приятель?

– Я был здесь вчера вечером. Сидел на этом месте. Народу было мало, и мы немного поболтали.

– Ах да, я вас помню, – сказала Рози, и стало ясно, что она не очень-то понимает, почему это Валери тратила на него время.

Он не походил на мужчину чьей-либо мечты. На нем были кроссовки, джинсы, рабочая рубашка и бумажная куртка, купленная в магазине «Кмарта», – точно так же он был одет и в свой первый приход сюда. Ни одной дорогой вещи. Часы марки «Таймекс». И конечно же, шрам. Всегда этот шрам.

– Я ей звонила, – сказала Рози. – Но никто не ответил. Я волнуюсь.

– Но она опоздала всего лишь на час, это не так много. Может быть, проколола шину.

– В этом городе, – сказала Рози, и лицо ее помрачнело, отчего она показалась старше лет на десять, – ее могли изнасиловать, ее мог пырнуть ножом какой-нибудь накурившийся дряни двенадцатилетний панк, ее даже мог пристрелить угонщик машин прямо на дороге около дома.

– Ну вы и оптимистка!

– Я смотрю телевизор.

Она отнесла напитки на столик, за которым сидели две немолодые пары, вид у них был скорее кислый, чем веселый. Не поддавшись новому веянию, охватившему многих калифорнийцев, они яростно пыхтели своими сигаретами. Казалось, они боялись, что недавнее постановление, запрещавшее курить в ресторанах, сегодня распространит запрет на бары в частные дома, и поэтому курили так, как будто каждая сигарета была последней.

Когда пианист начал бренчать «Последний вечер в Париже», Спенсер отпил немного пива.

Глядя на унылую физиономию бармена, можно было подумать, что на улице июнь 1940 года, по Елисейским Полям катят немецкие танки, и небо расчерчено зловещими полосами истребителей.

Через несколько минут к Спенсеру опять подошла официантка.

– Думаю, вы приняли меня за сумасшедшую, – сказала она.

– Ничего подобного. Я тоже смотрю новости.

– Просто дело в том, что Валери такая...

– Необыкновенная, – закончил за нее Спенсер и, очевидно, попал в точку, поскольку она с удивлением и даже с некоторой тревогой уставилась на него, как будто он прочел ее мысли.

– Да. Необыкновенная. С ней можно быть знакомой всего неделю и все же... все же хочется, чтобы она была счастлива. Хочется, чтобы у нее все было хорошо.

«Даже не неделю, – подумал Спенсер. – Хватает и одного вечера». Рози сказала:

– Возможно, потому что она очень ранима. Ей пришлось много пережить.

– Правда? – спросил он. – Как это? Она пожала плечами.

– Я точно не знаю, она мне не говорила. Это просто чувствуется.

Он тоже почувствовал в Валери эту уязвимость.

– Но вообще-то она может и постоять за себя, – сказала Рози. – Фу, не могу понять, чего это я так волнуюсь. В конце концов, она же мне не младшая сестренка. Каждый может иногда опоздать.

Официантка отошла, и Спенсер снова отхлебнул тепловатое пиво.

Пианист приступил к мелодии песни «Это был отличный год», которую Спенсер терпеть не мог, даже когда ее пел Синатра, хотя он был большим поклонником Синатры. Он знал, что эта песня написана как немного задумчивая, даже слегка меланхолическая, однако ему она казалась ужасно грустной, и он чувствовал в ней не ту грусть, которую может испытывать немолодой человек, вспоминая о прежней любви, а горечь и печаль человека, у края жизни вдруг осознавшего, что он так и не ощутил настоящей любви, настоящего тепла.

Может быть, его собственная интерпретация этой песни каким-то образом выражала его опасение, что когда-нибудь, через много лет, когда его жизнь подойдет к концу, он также будет тосковать от одиночества и раскаяния.

Он взглянул на часы. Валери опаздывала уже на полтора часа.

Беспокойство ее напарницы передалось и ему. Перед его глазами все время возникала одна и та же картина: Валери на полу с лицом, наполовину закрытым темными прядями волос и залитым кровью. Глаза широко раскрыты и не мигают. Он понимал, что все это глупость. Она просто опоздала на работу. И ничего в этом нет страшного. Однако с каждой минутой его тревога нарастала.

Спенсер поставил на стойку недопитое пиво, слез с табурета и прошел под синими светильниками к красной двери. Толкнув ее, он вышел в промозглую ночь, где дождь падал на холщовый навес над дверью с таким шумом, как будто маршировал полк солдат.

Проходя мимо картинной галереи, он услышал, как тихо плачет в тени подъезда оборванец. Он остановился, чувствуя жалость и сострадание.

Между всхлипываниями бродяга шептал слова, которые некоторое время назад произнес Спенсер: «Никто не знает... никто не знает...» Очевидно, эта короткая фраза имела для несчастного какой-то особый глубокий и очень личный смысл, потому что он произносил эти два слова не тем тоном, которым их произнес Спенсер, – в его голосе слышалась неподдельная мука. «Никто не знает».

Хотя Спенсер и понимал, что делает глупость, помогая саморазрушению этого бедолаги, он вытащил из бумажника хрустящую бумажку в десять долларов. Он протянул ее в темноту в сторону запаха, исходящего от бродяги:

– На, держи.

Показалась рука, она была или в черной перчатке, или же просто невероятно грязная – в темноте он не смог разглядеть. Купюру вытянули из пальцев Спенсера, затем опять послышалось тоненькое поскуливание:

– Никто... никто...

– Все будет хорошо, – сочувственно произнес Спенсер. – Такова жизнь. Всем нам приходится нелегко.

– Такова жизнь, нам всем приходится нелегко, – прошептал бродяга.

Все еще видя в своем воображении мертвое лицо Валери, Спенсер поспешно обогнул угол и направился к своему «Эксплореру».