Опасные игры - Карина Хэлли

У дяди Джима была ферма на окраине Палм-Вэлли. Вляпавшись в очередную проблему, мы с родителями решили пожить у него. Им казалось, что переехать и начать с чистого листа – хорошая идея, хотя, на мой взгляд, дело было скорее в том, что мной заинтересовались органы опеки, а папа потерял работу в казино. Как бы то ни было, мы уехали из Галфпорта, штат Миссисипи, и перебрались на восток. Дядя Джим – мамин брат, единственный из ныне живущих моих родственников, кто ещё во мне не разочаровался. В то время он не разочаровался даже в моих родителях, вот и разрешил пожить у него.

Меня записали в местную школу, первую школу в моей жизни. Старшие классы для многих людей – тяжёлое время, но для меня эти годы были такими, словно мой язык застрял в розетке. И как будто у меня без этого было мало неприятностей, год спустя родители забыли о чистом листе и вновь взялись за своё. Они смылись, как самые настоящие беглые преступники, какими они в общем-то и были, а я осталась с дядей Джимом. Я всё отдала бы, чтобы уехать с ними, но после инцидента в Галфпорте они решили больше не давать мне шансов.

Так что мои мучения в школе продолжились, и как только они закончились, я свалила отсюда к чёртовой матери. Вернулась только один раз, в девятнадцать лет, потому что у дяди был сердечный приступ. Я была единственным близким ему членом семьи и помогала ему на ферме несколько месяцев, пока он не поправился. Потом поцеловала его в небритую щёку и сказала – пока-пока.

А теперь надеялась, что он снова примет меня в свои объятия.

Зазвенели гитарные струны – хит Calexico «Gypsy Curse» начался, когда я вырулила на главную улицу, что только добавило драматизма. Я немного поездила от витрины к витрине – город по-прежнему во многом сохранил дух пятидесятых-шестидесятых, но теперь к нему прибавился ретрошик. Все магазины выкрасили новой, яркой краской, и они стали сплошной аквамариновой, шафранной, ментоловой, кобальтовой стеной. На обочинах узких улиц росли пальмы, дорожные знаки висели над корзинами, из которых свешивались красные цветы. Всё было таким чистеньким, безмятежным и милым, что у меня заболели зубы.

Все эти магазины были мне незнакомы. Все эти лица были мне незнакомы. Сердце забилось медленнее, оцепенение прошло, руки и ноги вновь обрели чувствительность. Беспокоиться было не о чем.

Когда я уезжала из Палм-Вэлли, тут было, прямо скажем, не очень, особенно по сравнению с соседними курортами, Палм-Спрингс и Палм-Дезерт. Теперь туда стоило приехать, в особенности тем, кто хотел увидеть красивый пейзаж местности, не омрачённой курсами гольфа и высокими квартплатами. Город стал другим. Как и я.

Ввиду новых перекрёстков и светофоров я не сразу разобралась, как выехать с главной улицы, но как только повернула к ферме, меня захлестнула волна ностальгии. Даже в воздухе витал тот же запах – горячего асфальта, сухих пальмовых веток, апельсиновых цветов.

Ферма была в самом конце дороги, по обеим сторонам которой выстроились длинные ряды пальм. Я заметила облака пыли, поднимавшиеся от тракторов. Судя по льняным мешкам, свисавшим с каждой пальмы, сезон урожая был в разгаре. Конечно, работа нашлась бы и мне. Правда, не самая гламурная – целый день под палящим солнцем, кожа облезает с носа, несмотря на шляпу и крем от загара, руки липкие и все в занозах, потому что то и дело приходится лазить вверх-вниз по деревьям. Но, по счастью, я никогда не была белоручкой.

Лишь заметив дом, где я провела период становления моей личности, я запоздало пожалела о своём решении сюда заявиться. Вид у дядиного жилища был, мягко скажем, паршивый. В прошлом оно представляло собой ухоженное ранчо и домик с черепичной крышей, окружённый, как рвом, красивым садом камней. Теперь его можно было бы принять за заброшенное, если бы не трактор и грузовик перед ним. Господи, у него был всё тот же трактор, который я в своё время училась водить, и он уже тогда еле двигался.

Я остановила машину и, волнуясь, вошла на ранчо, вытирая руки о джинсы. Я слышала вдалеке, со стороны деревьев, крики рабочих на испанском и воркование голубей, бродивших по потрескавшимся тротуарным плитам. Чудовищное чувство вины шлёпнулось на меня вслед за ветками пальм. В последний раз я звонила дяде два года назад, когда заехала в Вермонт. Хотела выслать ему денег, но он сказал, что у него всё в порядке и он в моей помощи не нуждается. Я всё равно хотела, но руки так и не дошли.

Теперь он, судя по всему, был в отчаянном положении. Да уж, это нас сближало.

Я глубоко вдохнула, подойдя к дому и заметив, что коврик у двери всё тот же, вышитый дядиной покойной женой. Он покрылся чёрной плесенью и расползался на части. Я надеялась, это не символ.

Я быстро постучала и отдёрнула руку. Подождала, огляделась. Никто не шёл за мной по пятам, но некоторые привычки остаются с нами надолго. А быть чересчур осторожной – отличная привычка для такой девушки, как я.

Я собиралась постучать ещё раз, но дверь чуть приоткрылась, и я увидела взирающий на меня в щёлку знакомый глаз.

– Дядя Джим, – я широко улыбнулась. Он нахмурился и распахнул дверь. Дядя оглядел меня снизу вверх и сказал:

– Твою ж мать.

* * *

– Прости, но ты сама понимаешь, что тебе нельзя тут остаться, – сказал дядя Джим, сидя на пыльной кухне и наливая мне очередной стакан чая со льдом. Кристаллики, не растворяясь, кружили у дна, как обломки, подхваченные торнадо. Я глубоко выдохнула через нос, стараясь скрыть разочарование. Я пробыла тут уже больше часа, и мы не пришли ни к чему, кроме того, что мне тут не рады.

– Послушай, я понимаю, у тебя есть гордость, – начала я.

Он впился в меня глазами. Он так постарел, что я испугалась; тёмные волосы стали седыми, складки у рта сделались глубокими, как каньоны, но взгляд остался таким же острым и проницательным.

– Дело не в гордости, Элли. Будь ты кем-нибудь другим, я согласился бы. Я же не против, когда Бетти с соседней улицы несколько раз в неделю приносит мне горячую пищу. Я понимаю, что с трудом свожу концы с концами. Но ты же не кто-нибудь другой. Ты Элли, сука, Уотт.

Я сморщила нос.

– Вот не знала, что Сука – моё второе имя.

Он приподнял бровь, похожую на толстую мохнатую гусеницу.

– А разве нет?

Я закатила глаза.

– Нет, дядя Джим. И это не самые приятные слова о твоей племяннице.

Он улыбнулся – почти незаметно, но я всё равно заметила. Повернулся, открыл холодильник, тоскливым взглядом обвёл содержимое – там ничего и не было, не считая приправ.

– Ну прости, что я не соответствую твоим представлениям о любящем дядюшке. Я тебя не видел с тех пор, как тебе стукнуло девятнадцать, знаешь ли.

– Знаю.

Дядя Джим хотел достать банку горчицы, но передумал. Что он, собирался сделать мне горчичный коктейль? Захлопнул дверцу, прислонился к стойке.

– Прости, что нечего предложить тебе поесть.

– У меня в машине вяленая говядина.