Граждане Рима - София Мак-Дугалл

Затем он распял всех оставшихся в живых мятежников. Он всего лишь делал то, что каждый бы сделал на его месте. Возможно, он мог бы отпустить нескольких бунтарей помоложе, но в Риме были неприятно поражены осадой, и Новий понимал, что должен показать пример. Поэтому он установил ряды крестов по берегам Конго. К одному из них был пригвожден — это было давно, когда еще пользовались гвоздями и молотками — двенадцатилетний мальчик. Если бы Новий задумался над этим, он мог бы убедить себя, что мальчик достаточно взрослый, чтобы убивать римских граждан, или помогать убивать римских граждан, или по крайней мере присутствовать при их убийстве. Или, если бы кто-нибудь вынудил его на самом деле представить и осознать это, он разрыдался бы от жалости и стыда. Он вовсе не был злодеем. Или по крайней мере не казался таким самому себе. Он был добр к своим детям. Скорей всего, он просто ни о чем таком не думал.

Лео рассказывал просто, не спеша. Часто, почти в конце каждого предложения, он останавливался и смотрел на Марка, чтобы удостовериться, что тот понял сказанное, но не только ради проверки, а и для того, чтобы подыскать нужные в дальнейшем слова.

В ту ночь, несмотря на бесконечную усталость, Новий не мог уснуть в спасенном им городе, но не потому, что думал о мальчике — возможно, еще живом, в темноте свисающем с креста на вывернутых руках, — а потому, что скорбел об убитых солдатах, потому что тосковал по дому в далекой Италии, потому что никогда не мог привыкнуть к африканской жаре. Им владел панический ужас перед тропическими болезнями, поэтому, хотя над его кроватью был раскинут полог против москитов, Новий не верил, что тот сможет защитить его. Малейший писк насекомого отдавался у него в ушах пронзительным воплем, и каждый раз ему с ужасным трудом удавалось засыпать снова.

(Марк понял, что отец кое-что присочиняет, иначе откуда ему было знать о москитах и как он мог забыть полное имя Новия?)

Звук, который услышал затем Новий, был куда хуже гудения насекомых. Сначала его было легко принять за звук, порожденный его раскалывающейся от боли головой. Вскоре, однако, сомнений не осталось: это были настоящие шаги, медленно приближавшиеся по деревянному полу. Никто не мог проникнуть в эту комнату, и Новий не слышал, как открылась дверь. Он дотянулся до пистолета, лежавшего в ящике прикроватной тумбочки, но не мог пошевелиться. И дело не в том, что его парализовал ужас — хотя он испугался больше, чем мог представить, — он действительно физически не мог совершить ни малейшего движения. Затем вдруг снова наступила тишина, слышалось только визгливое кружение москитов, и тишина эта продолжалась так долго, что Новий рискнул понадеяться, что шаги ему в конечном счете приснились, не считая того, что он все еще не мог пошевелиться.

Затем послышался рассекающий воздух звук, от которого у него вконец перехватило дыхание, и москитный полог рухнул на него, как при конце света. Деревянная рама, на которую был натянут полог, упала ему на грудь. Так он и лежал под рамой, придавившей его голову и плечи, дыхание перепуганного насмерть человека втягивало белую ткань, как вдруг Новий почувствовал, что кровать сдвинулась и сетка натянулась, как будто кто-то лег рядом с ним.

Сквозь молочную белизну сетки он различил очертания женского тела. И сердце Новия возопило от ужаса, потому что, хотя он не видел лица женщины и она еще не успела сказать ни слова, он каким-то образом почувствовал, что она ненавидит его очень сильно, ненавидит осознанно, сильнее, чем возможно, — и все же не мог пошевелиться.

Это была мать того мальчика.

Он ждал, что нож вонзится ему в грудь или перережет глотку, но вместо этого женщина обхватила его голову руками, и ему показалось, что горячие токи, исходящие из кончиков ее пальцев, впиваются в его череп. И еще он услышал негромкое шипение, когда она начала что-то нежно и настойчиво шептать ему на ухо. Сначала он решил, что понимает слова, потом — нет, а еще немного погодя он уже больше не мог выносить звука ее голоса, потому что мозг его стал кипеть и пузыриться от невыносимого жара, а кровь, как морской прибой, ревела и билась в висках. И Новий начисто позабыл о женщине, когда кровать начала крениться и раскачиваться, и он перестал понимать что-либо.

Утром рабы Новия нашли под отяжелевшей и ставшей прозрачной от пота сеткой его судорожно содрогающееся тело. Женщину они нашли на полу. Она закололась сама.

Через день-другой жар у него спал, и он объяснил, что смог: сказал, что ночью ведьма навела на него порчу. Он чувствовал себя лучше и даже слабо смеялся над тем, что произошло. Но затем снова начался жар, кожа Новия пожелтела, и его стало рвать кровью. Врачи не сомневались, что он умрет.

Затем лихорадка снова внезапно прекратилась, и на этот раз его тело быстро пошло на поправку. Кожа утратила нездоровую желтизну, а глубокие впадины между ребрами сгладились и исчезли. Но он пускал слюни и плакал, как маленький, по никому не понятным причинам. Иногда он набрасывался на своих адъютантов, а иногда выкрикивал непристойности и выставлял напоказ срамные части. Говорили, что болезнь вызвала мозговую горячку и навсегда повредила его умственные способности. Его отослали домой к жене, которая, бедняжка, присматривала за ним до конца своих дней, потому что время от времени ему становилось чуть лучше и, казалось, он узнает ее.

Никто не помнит, сказал Лео, но через пятнадцать лет один из его сыновей заболел, а выздоровев, впал точно в такое же состояние, как отец. Даже это могло сойти за ужасное совпадение, но примерно тридцать лет спустя дочь другого сына тоже сошла с ума. Иногда болезнь затаивается на поколение или больше. Но всегда возвращается. До тридцати пяти твой дядя Луций был нормальным — возможно, излишне робкий человек, родившийся, как он сам говорил, не в той семье. Но в общем с ним все было в порядке. Он женился, и жена родила ему твоего двоюродного брата, Друза, который тогда был еще совсем маленький. Но за семь лет до твоего рождения он стал шепотом говорить какие-то странные вещи, а когда люди заговаривали с ним, смотрел в землю или на небо. Когда однажды у него начался приступ, он заперся в своей спальне, и двое суток напролет рабы и домочадцы слышали, как он болтает сам с собой и смеется или вопит непонятно почему. Когда наконец они взломали дверь, то нашли его таким, какой он сейчас. Все случилось именно так, как было на протяжении двухсот лет.

Распятие мальчика и самоубийство его матери — все это было настолько страшно, что Марк поначалу даже не мог понять причины своего ужаса: ведь он, разумеется, слышал о подобных вещах и раньше. Постепенно он понял, что испуган потому, что отец намеренно хотел испугать его. Он не просто собирался пощекотать Марку нервы, он хотел, чтобы эта история неизгладимо запечатлелась в нем, чтобы все утешения оказались перед ней бессильны, и так оно и случилось. Несколько ближайших ночей подряд, лежа без сна, Марк решил, что отец хотел внушить ему не только страх, но и чувство вины, и не только вины, но и гнева. Но он не понимал, что такого сделал отцу, чтобы тот хотел внушить ему подобные чувства. Но другая часть истории была еще хуже, потому что она обрывалась и имела какое-то отношение к нему. Вскоре Марк стал все более и более пристально приглядываться ко всякой своей мысли, выискивая в ней что-либо ненормальное или неестественное. Он старался не спать по ночам, потому что боялся своих снов. Сны казались реальностью, но не были ею, и Марк убедился, что они очень близки к безумию.