В погоне за красотой - Давид Фонкинос

И вот он сидит на стуле, в своей неброской форме. Ему выделили место в одном из залов, отведенных для экспозиции Модильяни, как раз напротив портрета Жанны Эбютерн. Какое странное совпадение: уж он-то досконально знал жизнь этой женщины, ее трагическую судьбу. Однако в первый день посетителей было так много, что ему не удавалось спокойно разглядывать картину. Публика валом валила на эту выставку. Интересно, как отнесся бы к этому сам Модильяни? Антуана всегда волновала тема успешной жизни – ставшей успешной после смерти художника. Слава, признание, деньги – все это теперь пришло к Модильяни, но, увы, слишком поздно; люди воздают почести кучке костей. Эти запоздалые восторги выглядят почти извращением, если вспомнить, сколько страданий и унижений выпало на долю Модильяни при жизни. Кто из нас захотел бы пережить самую прекрасную историю своей любви post mortem?[2] А Жанна… эта несчастная Жанна? Могла ли она вообразить, что публика будет осаждать музей, желая полюбоваться ее лицом, навсегда заключенным в раму? Впрочем, какое там полюбоваться – скорее, мельком увидеть из-за чужих спин. Антуан искренне не понимал, как можно получать удовольствие от искусства в этой толчее. О, конечно, хоть так, да приобщиться к красоте – это тоже удача, но в чем смысл созерцания картин в таких условиях, под шумные, надоедливые комментарии других зрителей? Антуан пытался прислушаться к тому, что говорилось в толпе. Там звучали восторженные отзывы мужчин и женщин, впервые открывших для себя полотна Модильяни, но были и другие – прискорбно пошлые. Со своего места он мог оценить все многообразие человеческого сообщества. Некоторые посетители не говорили: «Я посетил музей Орсэ», они бросали: «Я прошвырнулся по Орсэ», выражая этим глаголом некую социальную обязанность, – так обычно говорят: «Я прошвырнулся по магазинам». Словно накупили товаров по списку. Такие туристы не стесняются употреблять подобные слова, даже говоря о странах: «Прошлым летом я прошвырнулся по Японии»… Вот так: страны уже не посещают, по ним теперь модно «прошвырнуться». Представьте себе: вы съездили в Краков, а заодно «прошвырнулись» по Освенциму.

Да, Антуана, конечно, одолевали скорбные мысли, но теперь он, по крайней мере, размышлял, и это избавляло его от летаргии, в которой он пребывал с некоторых пор. Благодаря нескончаемому потоку посетителей он избавлялся от самого себя. И часы бежали теперь с сумасшедшей скоростью, в отличие от последних дней, когда каждая минута тянулась как вечность. Учась в Академии, а затем и преподавая в ней, он проводил жизнь в музеях. Ему помнилось, как он целыми днями бродил по залам того же Орсэ. Мог ли он тогда вообразить, что вернется сюда, через много лет, в качестве музейного смотрителя?! Эта должность совсем под иным углом открывала ему музейную атмосферу. Нынешняя скитальческая жизнь, несомненно, позволит ему обогатить свое восприятие мира искусства. Но так ли это важно теперь? Разве он намерен когда-нибудь вернуться в Лион, к прежней жизни? Нет, маловероятно.

Так он сидел, погруженный в свои экзистенциальные метания, как вдруг к нему подошел другой служитель, по имени Ален, надзиравший за противоположной частью зала. Оттуда он то и дело дружески махал Антуану, который в ответ выдавливал из себя скупую улыбку. Видимо, здесь было принято поддерживать новых коллег.

– Ну и денек, с ума сойти! – присвистнув, воскликнул он.

– Да…

– Слава богу, у меня перерыв.

– …

– Послушай, что я тебе скажу. Утречком я пришел и подумал: вряд ли сегодня будет много народу. Я про него и знать не знал, про этого Модильяни. Но теперь честно признаю: этот парень молодец, снимаю шляпу!

– …

– Как насчет того, чтобы выпить по кружечке пивка после смены? Сегодня нам крепко досталось, это нас взбодрит.

– …

Вот он – образец социальной западни. Отказ грозил тем, что Антуана осудят за высокомерие, возьмут на заметку, начнут сплетничать. А он стремился любой ценой избегать интереса окружающих. Как ни парадоксально, но заставить других забыть о себе можно лишь одним способом, пусть и мучительным, – смешавшись с ними. Оставалась лишь одна лазейка – уклониться под предлогом какой-нибудь срочной встречи или приезда родственников. Но это требовало быстрой реакции, врожденного умения изобретать отговорки. Иными словами, того, что Антуан теперь утратил напрочь. И чем больше он медлил, тем труднее было отклонить предложение. Как ему ни хотелось вернуться домой, он в конце концов промямлил: «Да… хорошая мысль…»

Два часа спустя они оба сидели у стойки бара, и Антуан пил в компании совершенно незнакомого человека. Все казалось ему неестественным, даже вкус пива, щипавшего горло[3]. Новый приятель говорил не умолкая, что в данной ситуации вполне устраивало Антуана: ему не приходилось поддерживать беседу. Он просто разглядывал лицо Алена, и это помогало не вникать в смысл его рассуждений. Некоторым людям трудно одновременно смотреть и слушать, – Антуан принадлежал именно к этой категории. Ален отличался могучим сложением, как будто его вытесали из гранитной глыбы. Однако, несмотря на грозный вид, все его движения были не резкими, не порывистыми, а, скорее, почти деликатными. Чувствовалось, что он старается выглядеть «благороднее», но ему не хватало того, что люди обычно называют обаянием. Его лицо, отнюдь не безобразное, все же напоминало роман, который не очень-то хочется читать.

– А ты не похож на других, – неожиданно объявил он.

– Вот как? – откликнулся Антуан, слегка обеспокоенный тем, что его можно выделить из общей массы.

– Вид у тебя такой… отсутствующий. Будто мыслями ты где-то за тридевять земель.

– …

– Я на тебя часто поглядывал сегодня там, в зале, и заметил, что ты не сразу реагировал на мои знаки.

– Ах, так…

– Ты, небось, из этих – из мечтателей, вот и все. Заметь, у нас к смотрителям особых требований не предъявляют, и это неплохо. Тут набирают всех подряд – студентов художественных школ, живописцев и даже обыкновенных служащих, которым плевать на искусство. Сиди себе на стуле да наблюдай, вот и все дела. Я тоже из таких. Раньше я работал ночным сторожем в гараже. И под конец уже видеть не мог эти тачки – как они снуют взад-назад! Ну а картины – дело другое: висят себе и кушать не просят.

– …

И Ален завел длинный монолог, один из тех монологов, что могут длиться бесконечно. Чувствовалось, что ему нужно выговориться после целого дня, проведенного в молчании, у дверей зала. Он начал рассказывать о своей жене – не то Одетте, не то Анриетте, – Антуан не успел запомнить ее имя в потоке слов. С тех пор как Ален стал работать в Орсэ, он почувствовал, что супруга больше уважает его. Это его несказанно радовало. И он заключил: «В конечном счете человек все время добивается уважения той, кого любит…» И в его голосе неожиданно прозвучала легкая меланхолия. Возможно, в недрах этого грубого тела таилась поэтическая душа. Но тут Антуан, внезапно охваченный каким-то параноидальным подозрением, перестал его слушать. Почему этот человек весь день следил за ним и подавал знаки? Чего добивался? Может, он обратил на него внимание не случайно? Может, что-то замыслил против него? Антуан подумал: а вдруг ему поручили меня разыскать? Хотя… нет, вряд ли, что за бредовая мысль! Ведь Ален поступил на работу в Орсэ раньше, чем он. Так что это предположение не выдерживает критики. И все же… ведь зачем-то он уговорил его выпить с ним. Антуан совсем растерялся. Теперь ему внушало подозрение абсолютно все, вплоть до самых невинных мелочей.