Час Орды - Гордон Диксон

Усталость, окутав его, медленно, как тонущую лодку, погружала в сон.

Не сопротивляясь, он позволил себе опуститься на дно… Оставался час до обеда с Мэри Буртель. Достаточно времени для того, чтобы отдохнуть несколько минут, умыться и одеться. Он лежал, его мысли мерцали и постепенно гасли…

Сон овладел им.

Проснувшись, Майлз сначала не мог вспомнить, сколько сейчас времени и почему он проснулся. Затем вновь послышался стук в дверь и голос хозяйки, зовущей его.

— Майлз! Майлз! — голос миссис Эндол доносился тихо, как будто она говорила в щель под дверью. — Вам звонят! Майлз, вы слышите меня?

— Все нормально. Я встаю, — крикнул он в ответ. — Я буду через минуту.

Он неуверенно перенес ноги через край кровати и сел. Через единственное в его комнате окно с незадернутой шторой виднелся квадрат ночной темноты. Его глаза нашли большое круглое лицо будильника, стоявшего перед зеркалом на туалетном столике. Стрелки показывали пять минут десятого. Он проспал четыре часа.

Спутанные после сна темные волосы, спадая на лоб, придавали ему дикий и безумный вид. Он откинул волосы назад и с трудом встал на ноги.

Спотыкаясь, он дошел до двери и оцепенело вышел в коридор к телефону, к снятой трубке. Он поднял ее.

— Майлз! — раздался мягкий голос Мэри. — Ты был дома?

— Да, — пробормотал он, все еще не придя в себя настолько, чтобы удивиться ее вопросу.

— Я уже звонила тебе пару раз, но миссис Эндол сказала, что тебя нет.

В конце концов я попросила ее проверить твою комнату, — к обычно твердому голосу.

* * *

Она замерла, но потом решительно продолжила:

— Я никогда этого не говорила тебе, Майлз! Но я всегда чувствовала, что придется тебе это сказать, и сейчас пришло время! Ты никогда не найдешь ответа на вопрос, который тебя беспокоит: почему ты рисуешь так, а не иначе?

Ты никогда не найдешь ответа, потому что не там ищешь! Ты ищешь где угодно, только не там, где надо!

— Что ты имеешь в виду? — Он смотрел на нее, совершенно забыв про остывающий горячий сэндвич с мясом. — А какое отношение к этому имеет вся эта история с Солнцем?

— В этом-то все и дело, — сухо сказала она, вцепившись в край стола обеими руками, как будто ухватившись за Майлза и заставляя его остаться и выслушать ее. — Может быть, ты и прав, и это изменение в цвете Солнца никому не причинит вреда. Но оно напугало весь мир, всех людей! И ОНО абсолютно не удивило и не взволновало тебя. Понял ли ты меня, Майлз? Твоя беда в том, что когда случается нечто подобное и весь человеческий мир испуган до смерти, ты не реагируешь на это вообще!

Он пристально посмотрел на нее.

— Ты хочешь сказать, что я слишком увлечен своим делом? — спросил он.

— Так?

— НЕТ! — яростно выкрикнула Мэри. — Тебя практически не интересует чужая жизнь!

— Чужая жизнь? — повторил он. — Разумеется, нет! Все, на что способна чужая жизнь, — встать между мной и рисованием, а мне для работы необходимо экономить каждый грамм энергии, находящийся в моем распоряжении. Что в этом плохого?

— Ты знаешь, что плохо! — Мэри через стол наклонилась к нему. — Ты слишком силен, Майлз. Ты дошел до той точки, где ничто больше не может тебя напугать… и это неестественно. Ты однобок, как эта твоя переразвитая рука, и ничего с другой стороны… — Внезапно она начала молча плакать, слезы текли по лицу, а голос оставался низким, сухим и таким же холодным. — О! Я знаю, что говорю чудовищные вещи! — сказала она.

— Я не хочу говорить это тебе, Майлз. Я не хочу! Но это правда. Как художник, ты — один огромный мускул. Но, с другой стороны, в тебе не осталось ничего человеческого. И ты все еще не удовлетворен. Ты пытаешься стать еще более однобоким, превратиться в бескровного, холодного наблюдателя! Только это не может произойти… не должно! Ты не можешь пойти по этому пути, не разрушив себя. Ты превратишься в машину, рисующую картины, и никогда не добьешься того, к чему стремишься, потому что в действительности твоей целью являются не сами картины. Люди! Вот так!

Майлз…

Она прервалась, и ее слова эхом отозвались в тишине дальнего пустующего угла «Лаунжа». Когда они стихли, от стойки бара донесся звук неразборчивое бормотание телевизора. Майлз, не двигаясь, смотрел на Мэри.

Наконец он нашел уместные в данный момент слова.

— И ради этого ты подняла меня и попросила встретиться здесь? спросил он.

— Да! — ответила Мэри.

Продолжая сидеть, он смотрел на нее. Тяжелое, острое чувство одиночества и боли резануло его по сердцу. Он думал, что хотя бы один человек во всей Вселенной понимает то, что он пытается сделать. Хоть один человек предвидит долгую дорогу и неясную цель, к которой он стремится все это время всеми силами, имеющимися в его распоряжении. Он надеялся, что Мэри понимает его. Сейчас стало очевидно, что нет. Она оказалась такой же слепой, как и остальные.

Если бы она только поняла, что с самого начала он пытается освободиться именно от людей. Он пытается освободиться из зыбучих песков их кровавой истории и трудных судеб, чтобы ясно видеть, ясно слышать и работать вне времени, крепко сковывающего его мозг и мешающего свободе внутреннего взгляда.

Но Мэри, как и все остальные, никогда не увидит этого.

Майлз поднялся на ноги, взял оба счета, заплатил в кассу и молча вышел из «Лаунжа».

Снаружи улицы городка по-прежнему оставались пустыми. И сквозь этот пустынный городской ландшафт, освещенный сумеречным светом полной луны, отражавшей покрасневший солнечный свет, он медленно повернул и побрел к своему дому.

Он проснулся ночью без видимой причины; лежал, всматриваясь в темный потолок и пытаясь понять, что разбудило его в такой час. В спальне было жарко и душно, и он отбросил одеяло.

Пижама на груди была насквозь мокрой от пота. Словно липкой рукой она сжимала его грудь и вместе с застоявшимся воздухом наполняла странным чувством, что где-то рядом в темноте притаилась опасность. Ему подумалось, спокойно ли сейчас спит Мэри или тоже проснулась.

В комнате было душно и неестественно влажно. Он встал и пошел открыть окно, но рама уже оказалась поднята полностью. Снаружи ночной воздух висел без движения, такси же неестественно теплый и пустой, как и в комнате.

Ни дуновения ветерка. Ни шороха листвы. Внизу, различимый на фоне уличного света, высокий, раскидистый дуб возвышался над ветвями сирени и маленькой цветущей яблони, растущей в темном дворе. Кусты и деревья стояли как сооружения из бетона, каменно недвижимые, темнее самой ночи.