Грас - Дельфина Бертолон

Мне не терпится, чтобы ты вернулся, чтобы поцеловал меня, чтобы лгал мне, – не терпится, чтобы ты снова притворялся.

Не терпится, чтобы сказал: Ты красивая.

Я никогда не узнаю, что ты на самом деле думаешь. Не жалеешь ли, что женился на этой тоненькой девушке, высокой и стройной блондинке с совершенным задом, не нуждавшейся ни в окрашивании волос, ни в нашатыре и прочей искусственной гадости, об этой блондинке на фотографиях, которая кажется мне уже кем-то другим.

А когда мне будет сорок лет? Пятьдесят?

Натан плачет – опять. Не ребенок, а водопад какой-то.

Пойду взгляну.

* * *

В дверном проеме появилась мама, вырядившаяся в очень элегантный черный брючный костюм в стиле Сен-Лорана, хотя мы были одеты для празднования «по-деревенски». Через ее щеку тянулся красноватый след от подушки. Она еще больше постарела с лета, когда я видел ее в последний раз; что-то в ее взгляде постарело. Сейчас я не смог бы сказать точнее. У меня лишь возникло беглое ощущение, что в ней что-то пришло в негодность.

– Натан!

Она устремилась ко мне, стиснула в объятиях. Редчайшее излияние чувств с ее стороны. Кажется, это даже произошло впервые и добавило странности ситуации.

– А где малютки?

Она огляделась, заметила близнецов на банкетке, играющих в «семь семей»[4], Мне мама нужна – У меня нету. Грас всегда называла их «малютками». Им было почти шесть лет, они умели читать, писать, но по-прежнему оставались «малютками». Они были такими крошечными, когда родились, Кора, если бы ты только могла их видеть… такие крошечные. Никогда бы не подумал, что те два таких крошечных существа превратятся в таких вот детей. Мини-формат, конечно, но такие совершенные, такие красивые и такие умные, что это внушает беспокойство.

Они вдруг заявили:

– Бабушка, знаешь что? А мы в школу пойдем!

– О, вот как? В самом деле?

Она бросила на меня взгляд, я кивнул. Сидя в своей качалке, Лиз закурила новую сигарету.

– Я очень вами горжусь, – проворковала мама, втискиваясь между близнецами, что, я знал, их раздражало.

Все-таки они раздвинулись в обе стороны, освободив ей место на светло-зеленой банкетке.

– С детским садиком покончено, – объяснил Колен, кладя свои карты рубашкой кверху, чтобы сестра не подглядела. – После каникул сразу в подготовительный класс пойдем.

– Вот так, прямо посреди года?

Солин пожала плечами:

– Нельзя время терять, потому что жизнь проходит слишком быстро. Так учительница говорит.

У Грас вырвался нервный смешок. Она сощурила левый глаз по своей привычке, когда была чем-то раздосадована, и стала гладить Солин по волосам, осторожно, словно боялась, что они из сахара.

– Учительница права.

– По-тря-саю-ще, – выдохнула Лиз, вставая – наконец-то – со своей качалки, чтобы бросить окурок в печку. – Пора выпить чего-нибудь.

По традиции я привез шампанское, поэтому сделал знак, что схожу за ним.

Пока я рылся в термопакетах, которые оставил снаружи, понадеявшись на зимний ноль, передо мной появилась Солин; ее миниатюрная тень упала на плиты крыльца. Я инстинктивно ее осадил. Она даже куртку не накинула, а ведь шел снег. Густой.

– Пап, а кто такая Тина?

– Тина? Не знаю… А что? Откуда взялось это имя?

Она надула губы, склонив голову набок. В этой позе дочка всегда напоминает мне итальянских мадонн – загадочная улыбка, почти белые волосы на хрупких плечиках. Она довольно сильно шмыгнула, чтобы втянуть каплю, блестевшую у нее под носом.

– Ну-ка живо в дом, детка. Слишком холодно.

Я подхватил бутылку шампанского и подтолкнул Солин ладонью между лопаток вовнутрь. Она принялась сопротивляться, упираясь пятками в плитки прихожей, – наша маленькая игра. Я засмеялся, но она чуть не упала, внезапно обмякнув, потом пошла впереди. При каждом шаге на задниках ее кроссовок вспыхивали два маленьких красных огонька, словно рождественские лампочки.

Вы с ней похожи как две капли воды, уверяю тебя, просто невероятно. Вылитая ты, только платиновая версия. Ваши волосы – единственное различие. Чем больше она растет, тем сильнее сходство. Представляю, когда ей будет пятнадцать лет, двадцать, тридцать. Представляю ее в том возрасте, когда ты умерла. Мрачная мысль, конечно, но не могу себе помешать. Лиз тоже похожа на свою мать. Глядя на нее, я так и вижу Грас, сорокалетнюю Грас, если бы не рыжий цвет, в который она упрямо год за годом красит свою шевелюру. Ей это так не идет. Я предпочел бы чтобы она оставалась блондинкой.

Ты не слишком-то жаловала мою сестру. Тебе хотелось быть с ней милой, но не удавалось, как с той нашей соседкой, которую ты звала «хрычовкой» и чья ужасная чау-чау с совершенно черным языком вечно гадила на лестнице. Она еще вызывала полицию всякий раз, стоило нам устроить праздник. С Лиз ты вела себя так же – натужная улыбка, неудачные шутки. Грызла ноготь на большом пальце. Близнецы делают то же самое.

Знаешь, мы переехали. Четыре года назад. Были вынуждены – орлиное гнездо на Монмартре стало слишком тесным. Дети быстро росли, им требовалось больше пространства… Мне было тяжело покидать наш «палас» и все наши счастливые моменты, запечатленные на стенах: вот ты, захмелев, хлопаешь в ладоши – шампанского, еще шампанского! – стоя посреди гостиной с сигаретой в губах, а твои очки полумесяцами сползают у тебя с носа; вот ты блестишь глазами, отыскав для галереи какую-нибудь редкую мебель; вот сердито дуешься – ну что ты за зануда такой, тебя нарочно, что ли, отыскали, чтобы меня доставать? – а через десять минут уже покрываешь мне лицо поцелуями, чтобы я тебя простил; вот ты слишком благонравно сидишь на диване Арне Якобсена, словно на гравюре пятидесятых; вот твои крошечные ручки на огромном животе… Твои крошечные ручки на огромном животе, последний снимок, который я хочу сохранить, – твои руки с красными ногтями на белой футболке.

Сегодня мы живем рядом с площадью Наций, по-прежнему на последнем этаже – это дюплекс. Я приспособил чердачное помещение для малышей, они говорят теперь, что спят в «воздушном шале». Как-то вечером к нам приходили на ужин Тим с Сарой и употребили выражение «воздушные замки». Думаю, после этого дети и расфантазировались. Их комната и впрямь напоминает шале, балки повсюду и все такое в том же духе. А когда идет снег, их комната превращается в их «иглу», потому что небо в мансардных окнах исчезает под толстой белой периной…

И – никаких «хрычовок». Здесь собаки не гадят на лестнице, впрочем, тут есть лифт. Насчет остального не знаю. Я уже не устраиваю праздников.

Завтра перекрашу стены нашей спальни; это будет сюрпризом к твоему возвращению. Не могу больше видеть эти обои. Когда их наклеили, я находила их «современными» – огромные фиолетовые, такие попсовые цветы, все эти серебряные мазки на пурпурном фоне. Через десять лет они потемнели, стали уродливыми и жалкими. Серебро вытерлось, осталось только серое – увядшее, призрачное, напоминающее мне каждый день, до чего я постарела, и кажется, старею все быстрее и быстрее. Вообще-то я все тут хочу поменять. Хочу нового, веселого, блестящего, хочу чего-то совершенно необычного. Но пока единственные новинки тут – эти проклятые кухонные приспособления, которые ты привозишь, «авангардные», по твоим словам, будто, обладая всем этим, я должна забыть, что ради их продажи тебя вечно нет дома. Йогуртница, сорбетница, машинка для раскатывания теста, машинка для жарки картошки – ненавижу готовить, еще больше возненавидела с тех пор, как ты стал заниматься этим ремеслом. Уж лучше бы ты продавал щетки, как раньше, по крайней мере далеко не уезжал.