Красная площадь и её окрестности - Михаил Кириллов

Я тогда был в пятом классе, но уже слышал о событиях Великой Смуты, о польском нашествии и Лжедмитрии. Посещение Собора разбудило во мне фантазию, и я задумал написать о времени Лжедмитрия роман.

Я отчетливо видел, как сижу (я – Лжедмитрий) в темном лесу, отдыхая от долгой и опасной дороги на Москву. Донимают жара и жажда. Сквозь тяжёлые еловые ветви вижу опушку леса и возле избы колодец. Вижу, как к колодцу подходит дед, поднимает из глубины ведро, полное холодной и вкусной воды, и медленно, через край пьет её. Вода c его рук льётся на землю, сверкая на солнце. Дед усаживается рядом c колодцем на бревно и отдыхает.

Я (Лжедмитрий) выхожу из леса, подхожу к деду и прошу: «Дедуся, дай воды напиться!». Жадно пью. На этом фантазия моя и будущий роман закончились. Талант был, но не хватило представлений о том времени. (Наверное, это характерно и для других моих произведений). Но, согласитесь, каков Лжедмитрий! Кто из писателей ещё увидел его таким? Это был мой Лжедмитрий!

Рядом с Собором над брусчаткой площади возвышалось Лобное место. Мрачное место, памятник всем казнённым бунтовщикам времён Смуты. Как ни странно, но сейчас люди здесь спокойно кормили голубей, забыв о кровавом прошлом этого места. Мы, мальчишки, в 1944-м году, когда шли кровавые бои в Белоруссии и за Севастополь, не обманывались кажущимся спокойствием Красной площади.

Летом 1944-го года через всю Москву была проведена многотысячная колонна пленных немцев. Жалкое зрелище. Прошло всего три года после моей первой встречи с ними во время нашей эвакуации из Москвы.

В войну рождалось много песен: «Шаланды полные кефали…», «Соловьи», «Брянская улица по городу идет….», «Тёмная ночь». Это пела душа народа. И мы пели.

Летом в мои обязанности входило забирать братика Вовочку из садика. Я должен был перевести его через шоссе Энтузиастов у Горбатого моста и дальше с километр тащиться домой. Пешком идти он не хотел и через каждые 50 метров просился «на ручки». Ему было 3 годика, а мне 11, но он был уже тяжелым, и нести его на руках было утомительно. Идет за мной и просится. Я обернусь, и мне становится его очень жалко: ревет, слезы с горошину, потненький, одна лямка от штанишек висит, а главное – сопли, одна другой длиннее. Очень жалкий спутник. Растет без мамы. Ладно, думаю, надо помочь. Сопли и слезы вытру, штанишки подниму и тащу его на себе. А дома кашкой накормлю. Хороший мальчик был. Мама наша меня называла «умненьким», Сашку «добреньким», а Вовочку – «красивеньким». Действительно, красивенький, как девочка, губастенький, кареглазый и с черными ресничками.

Мы, дети, были частью того времени, но каждый по-своему. Война взрослила нас.

Как-то мы с отцом проходили по ул. Степана Разина, протянувшейся от Васильевского спуска Кремля. Улица шла до самой площади Ногина. Справа её составляли неказистые массивные здания, как мне казалось, складского или торгового назначения. Тротуары здесь были узкими. На противоположной стороне улицы, обращенной к Москва-реке, чуть ниже уровня тротуаров, стояли невысокие дома – церкви и храмы с колоколенками, а также терема, выкрашенные в белую краску с цветными венцами и карнизами. Словно ряженые из XVII–XVIII-го веков, очень русские. Всё это контрастировало с высоким Собором Василия Блаженного и величественными стенами и башнями Кремля. В нескольких храмах мы с отцом побывали, отметив старину икон и скромность убранства их внутренних покоев. Эти посещения очень обогащали мои школьные представления о том, ещё допетровском, времени. Это было Зарядье.

Улица Степана Разина, спускаясь вниз, вливалась в площадь Ногина и продолжаясь дальше, к Таганке и Замоскворечью.

Бывало и так. Жили мы, как и все тогда, бедно: картофель, макароны и хлеб, изредка мясо. Мама наша уже как два года лежала в больнице. И отец приглашал иногда меня, как старшего из детей, к себе пообедать в столовой. Мы с Красной площади переходили Москворецкий мост и поднимались по лестнице высокого здания в богатый обеденный зал. Там стояли столы, покрытые белоснежными скатертями, а пищу (первое, второе и компот) разносили официанты. Это был не ресторан, но служебная привилегированная столовая. Кормили очень вкусно. Прошло уже 70 лет, а я всё это помню. Спасибо отцу: он меня подкармливал.

Как-то мы шли с отцом в тех местах, у знаменитого Дома на набережной, напротив Кремля. Навстречу бежали девчонки-школьницы. Отец, посмеиваясь, спросил меня: «Какая из них твоя невеста?» «Вот еще! – ответил я. Моя невеста еще не родилась!»

По замоскворецкой набережной прошли на Болотную площадь. Посетили жившего на этой площади нашего дальнего родственника. Он был профессором, создававшим новые виды конфет. Конечно, в гостях у него мы пили чай с конфетами. Профессор и его жена, добрейшие люди, были знакомы с нашими родителями еще до войны. Борис Яковлевич, так его звали, был тот ученый, который, первый в СССР, придумал делать конфеты – «подушечки». Они не требовали обертки и, поэтому, были дешевле. Во время войны это было выгодно.

Болотная площадь ничем не была знаменита, если не считать, что в 70-х годах 18-го века по указу Екатерины П-ой здесь был казнён Емельян Пугачёв. Сейчас же здесь располагается лишь скромный сквер, но, быть может, сохранились гены? Площадь замыкалась Малым Москворецким мостом.

Однажды мы с отцом слушали лектора ЦК ВКП (б) Свердлова, брата Я.М.Свердлова, в клубе завода «Серп и молот» Лекция была «О международном положении». Рабочие шли в клуб после работы (а ведь никто не гнал). Народу было – негде сесть, и мы с отцом сидели на галерке, хотя зал был огромным. Лектор – маленького роста, черноволосый, похожий на своего брата. Неформальность информации, большой объем знаний, самостоятельность оценок были тогда редкими. Анализировались положение на фронтах, достижения военной промышленности. Рассматривался вопрос о возможности открытия второго фронта американцами и англичанами. Черчилль уже два года тянул с выполнением своего обещания. Это истощало нашу страну.

В январе 1944 г. наши войска сняли блокаду Ленинграда окончательно. Это произошло 27 января, практически в день моего рождения. Мне стало 11 лет – и это было уже немало! В день смерти В.И.Ленина (тогда так было принято, как бы в продолжение ленинского призыва), меня приняли в пионеры. В школе был сбор, на котором вручали красные галстуки, а когда я шел из школы домой, то, несмотря на январский мороз, расстегнул пальто, чтобы все встречные видели, что я – пионер.

Приближался конец войны. Пруссия, Берлинская операция. Еще гибли тысячи командиров и красноармейцев. Но все жили ожиданием Победы. И это произошло 9 мая 1945 г. Что творилось тогда на улицах Москвы!

Утром 9 мая я был на Красной площади, в вестибюле здания, где работал мой отец. Я уже знал о Победе. Но знали не все. По ступенькам лестницы в вестибюль, а затем на тротуар сбежал молодой капитан, весь в ремнях и орденах. Оглянулся, схватил в охапку случайно проходившую мимо девушку в крепдешиновом платьице, и стал обнимать и целовать ее, несмотря на отчаянное сопротивление. И кричит: «Победа! Победа!». Видимо, только узнал об этом.