Любовь с последнего взгляда - Ведрана Рудан

Я не переношу, не переношу, я ненавижу море! Ненавижу любое море. И спокойное, и покрытое зыбью, и штормящее. Ненавижу море в телевизоре, на киноэкране. Не люблю и то море черного цвета, которое смотрит на меня из промежутка между бортом судна и набережной. Ненавижу море! И рыбаков ненавижу! Я знала, что существуют мужчины, которые сидят дома, смотрят футбол, читают и слушают музыку. Такие мне нравились. Правда, думала я, такие, вероятно, пьют пиво. Пиво вызывало у меня отвращение. Но я должна была добыть себе самца! Охотник? Рыболов? Любитель пива? Поэтому я и выходила на охоту. Я себя не щадила. Что значит «не люблю рано вставать, не люблю лес, не люблю охоту»? Это могло быть только одним из периодов моей долгой жизни. Но если это продлится до конца моих дней, с годами я полюблю клещей, этих отвратительных, гадких тварей, а охотник останется со мной навсегда. Любовь — это возможность изменяться до тех пор, пока твой охотник наконец не погладит тебя по голой заднице и не скажет: молодец, это то, что нужно!

Если во время охоты мне удавалось бесшумно ступать по листьям и не ломать с треском ветки, то после того, как мы возвращались из леса, я получала в награду хуй. Это было прекрасное ощущение. Я была хорошей собакой и теперь получала кость. Как это — быть собакой? Тут нет особой философии, если ты кого-то любишь, ты собака, если не любишь, ты хозяин. Как перестать быть собакой и стать хозяином? Такого не бывает. Как быть хозяином и любить? Как быть собакой и не любить? Могут ли жить вместе два хозяина? А две собаки? Что бы это была за невероятная связь?! Оба несутся за палкой. А кто палку бросает? Сколько же странных вопросов! Но ведь кто-то должен бросать палку! Для связи нужны и хозяин, и собака. Так мне казалось до тех пор, пока я не сообразила, что мне не хочется бегать за палкой. И я не хотела быть хозяином. Мне захотелось выпрыгнуть из этой истории. История моей жизни — это история о попытке выпрыгнуть из истории.

Существенную роль играют годы, но из этой небесной перспективы, когда я скачу верхом на каком-то отвратном облаке, я не могу мыслить земными категориями. Когда, как, почему, кто, справедливость, несправедливость, грех, преступление, невиновность. У мертвых есть право на свою правду. Это может быть и алиби мертвой курвы-лисицы, которая и на небе сохранила земную потребность лгать и выставлять себя в более выгодном свете. Боже милостивый, ну почему мертвые не перестают оставаться людьми? Если бы я стала другой, если бы я перестала быть тем, чем была на земле, эта история была бы более объективной. Даже когда я скачу верхом на облаке и готовлюсь к Суду, я чувствую, что и на небе осталась той самой, прежней, земной, какой и была, и мне не следует слишком верить. Как это страшно, какое гадкое ощущение, когда ты, мертвый, стараешься произвести хорошее впечатление! Что же тогда смерть, если мы и после смерти чувствуем потребность лгать? Я думала, что смерть — это исчезновение и тишина. Ан нет, я рассказываю, рассказываю, говорю, говорю, бесконечная синяя вселенная отзывается эхом, на веревке трепещут белые крылья, развевается белье. Я чувствую тревогу и неуверенность, многоуважаемые судьи! Я жду, когда вы меня вызовете, и боюсь этого.

В кухне мы губками терли себя под мышками, между ног, осматривали ступни. Я говорю вам сейчас про возвращение с охоты, рассказываю о времени, когда мы еще снимали квартиру. У меня путаются разные истории, мне следует рассказывать более внятно. Попытаюсь. Однажды, когда мы были молодыми и снимали квартиру, мы отправились на охоту. Там я и заснула. Мы жили тогда в бетонном доме, стоявшем среди точно таких же бетонных домов. Рабочий район. В этих домах жили рабочие судостроительного завода со своими женами. Они, эти жены, пока мужья голубым пламенем сваривали из металлических листов огромные суда, трахались дома с незнакомыми мужчинами. Незнакомыми мне, они-то с ними были знакомы. Я этим наслаждалась, я хочу сказать, что мне было очень приятно, что эти жены так трахаются, а я могу с удовольствием рассказывать об этом своему мужу и чувствовать себя святой, оказавшейся среди шлюх. Все женщины бляди, говорил мне тогда мой дорогой и ни разу, ни разу не добавил: кроме тебя, моей матери и моей сестры. Так, значит, сейчас я говорю о нас, когда мы жили в том доме. Повторю, мы вернулись с охоты, где я в тот раз заснула в лесу. Мы мокрой тряпкой стирали с себя мыльную пену, потом вытирались большим полотенцем. Принимать душ нам разрешалось только по субботам, в середине дня, в ванной комнате хозяев квартиры, живших этажом выше.

Часто мы возвращались с охоты слишком поздно. После гигиенических процедур на скорую руку трахались. У моего властелина был небольшой член, как правило, он спешил, мои движения должны были быть сильными и резкими, я имею в виду тогда, когда я держала его в руке. Все продолжалось около десяти минут, может, и меньше. Я вовсе не думаю, что это должно было длиться полчаса, просто я чувствовала, что наши с ним быстрые движения, пожалуй, и не были проявлением безумной любви. О, бла-бла-бла! Какая чушь! Резкие движения не были проявлениями любви, я чувствовала, что резкие движения, возможно, и не были проявлением безумной любви?! С кем я разговариваю? Кому я адресую этот пиздеж? Судьям, которых я не вижу, но перед которыми должна буду предстать? Вам, господа, поджидающим меня за тем фиолетовым облаком? Богу? Его нет, однако Он все равно появится и будет судить меня? А почему бы Ему и не появиться? Я на небе, а это Его территория. Здесь он судит и тех, кто в Него не верит! Что это значит — движения не были проявлением любви? Это значит, что я несу теперь чушь из-за того, что к нему охладела.

Я любила его, сходила по нему с ума, едва могла дождаться, чтобы он схватил меня, кончала тут же, стоило ему прикоснуться ко мне. Сейчас я могу врать, что идти рядом с высоким, красивым мужчиной с широкими плечами и крупными кистями рук было просто приятно! А моя маленькая рука в его большой руке? А моя голова у него на груди? А завистливые взгляды других женщин, когда мы с ним шли по улицам нашего города?

А то, как моя рука принимала из его руки крупные фиолетовые орхидеи? А поцелуй в затылок в тот момент, когда я поправляла ремешок на туфле? А многочасовые разговоры по телефону? А рыдания, когда он на месяц уехал в Берн? А как он однажды купил мне темно-синюю кашемировую шаль? А массивное серебряное ожерелье на моей нежной шее? А как я сидела у стойки бара в отеле, в вечернем платье с голой спиной, окруженная мужчинами, и он подошел ко мне и поцеловал меня в почти обнаженную грудь, и все мужчины тут же испарились? Да, да, о да, я могу говорить, что это была не любовь. Кто мне запретит? Но если это была не любовь, то что такое тогда любовь? Любовь — это полюбить Того Самого и жить с ним, пока смерть не разлучит нас? Супер, это, именно это и есть моя история, я была вместе с Тем Самым, пока смерть не разлучила нас. Какая разница, что я немного помогла смерти? Значит ли это, что наша любовь не была настоящей? Теперь, спустя столько лет, а с нашей первой встречи прошло пятнадцать, со мной бывает, со мной бывало, если моя скачка — это скачка мертвой женщины, нужно привыкать к прошедшему времени, если я уже неживая…

Что за бред я несу, я же знаю, что я живая! Ни рая, ни ада нет, они существуют только в россказнях обманщиков-попов, если я жива, если это жизнь, а не смерть, почему я не могу покрепче сжать бока облака-коня, который вовсе не конь, а облако, почему я не могу загнать его в какое-нибудь стойло, где меня на нем не будет так ужасно, ужасно трясти?! Там я привязала бы эту отвратительную клячу или пустила бы ее плыть по небу, куда ей заблагорассудится, а сама прижалась бы головой к чему-нибудь неподвижному и прочному и стала бы блевать, блевать, блевать до полусмерти, если это все-таки жизнь.