Просто вдвоем - Таммара Веббер

Отец отказался звать меня Лукасом, но это меня не особенно смутило: ведь я у него больше не жил, а когда приезжал на каникулы, он почти все время молчал. Родители и оба брата Карли то и дело называли меня по-старому. Не нарочно. Просто больше восемнадцати лет я был для них Лэндоном. Обычно я их не поправлял. Дело ясное: привычка и все такое…

Ну а всем новым людям я представлялся как Лукас. Мне хотелось, чтобы Лэндон исчез навсегда. Перестал существовать.

Я бы должен был догадаться, что все окажется не так просто.

После детского сада меня отдали в маленькую частную школу под Вашингтоном. Все дети там носили форму: девочки – белые блузки с перламутровыми пуговицами, клетчатые юбки в складку и кофты, а пацаны – накрахмаленные оксфордские рубашки, брюки со стрелками и блейзеры. Наши любимые учителя сквозь пальцы смотрели на неуставные шарфики и цветные шнурки, а также на отсутствие кофт и блейзеров, но те, кто построже, отбирали контрабандные предметы и только закатывали глаза, если мы говорили, что плетеные браслеты и блестящие заколки выражают нашу индивидуальность.

Виктора Эванса отстранили от занятий после того, как он отказался снять с себя кожаный собачий ошейник: мол, первая поправка к Конституции предоставляет нам гражданские свободы, а в школьном уставе про ошейники, строго говоря, ничего не написано. После этого администрация стала воевать с нами еще решительнее.

Внешне мы все были на одно лицо, но то, что внутри, важнее, а внутренне я стал совершенно другим человеком, когда вернулся в класс после двухнедельного отсутствия. Я не прошел проверку. Дал обещание и не сдержал его. Пусть внешне я остался прежним, между мной и другими детьми выросла стена.

Мне разрешили наверстать пропуски, как если бы я не ходил в школу из-за тяжелого гриппа, да и вообще я начал чувствовать «особое отношение» ко мне: учителя, которые раньше придирались, хлопали меня по плечу и говорили, что я еще успею всех догнать. Я получал хорошие оценки за дерьмовые сочинения. Когда я не успевал доделать лабораторную, мне давали дополнительное время, а когда проваливал экзамен – предлагали пересдачу.

Что до моих одноклассников, то некоторые из них знали меня с пяти лет, и вот теперь все они бормотали соболезнования, а после неловко замолкали. Никто больше не просил меня помочь с домашкой по алгебре и не приглашал домой поиграть в приставку. Мальчишки не спихивали с парты мои учебники, когда я отворачивался, и не дразнились, когда клубу «Вашингтон редскинз» удавалось разгромить мою любимую команду. Шутки о сексе обрывались на полуслове, как только я входил.

За мной постоянно наблюдали: в классе, в коридоре, на собраниях и во время обеда. Все шушукались, прикрывая рты рукой, качали головами и таращились на меня так, будто считали слепым. Будто я был очень похожей, но жутковатой восковой копией прежнего себя.

Никто не смотрел мне в глаза, словно потеря матери была заразной болезнью.

Однажды на уроке американской истории у мистера Фергюсона в классе стало жарко, и я, не подумав, закатал рукава. Не успел я опомниться, как от стола к столу полетел шепоток. «На запястьях?» – прошипела Сьюзи Гэмин, прежде чем на нее шикнули.

Я опустил рукава и застегнул манжеты, но это не помогло. Сорвавшиеся слова умножились, они превратились в оползень, камнепад, и его было уже не остановить.

На следующий день я надел на левую руку часы на толстом ремешке, натиравшем не до конца зажившую кожу, а на правую – несколько силиконовых браслетов, ношение которых директор недавно строго-настрого запретил. Они стали частью моей повседневной формы.

Никто не заставлял меня их снять, никто ничего не говорил, но все пялились в надежде увидеть то, что скрывалось под ними.

* * *

Вещи, которые исчезли из моей жизни:

1. Хоккей. Я начал играть в шесть лет вскоре после того, как папа впервые взял меня на матч «Вашингтон кэпиталз». Мама была не в восторге от моего увлечения, но особо не возражала – возможно, потому, что так укреплялась связь между мной и отцом. Или просто потому, что я очень любил эту игру.

Вообще-то, я правша, но стоило мне зашнуровать коньки и занять свое место в левом крыле, как со мной происходила странная перемена. Орудуя клюшкой, я мог с равным успехом пользоваться обеими руками и в два счета перестраивался, чтобы выбить шайбу из угла или отправить ее в ворота, прежде чем обескураженный противник успевал отреагировать. Моя команда не всегда побеждала, но в последний год мы дошли до финала, и я, перейдя в восьмой класс, не сомневался, что в новом сезоне мы выиграем чемпионат. Тогда казалось, что в моей жизни не могло произойти более важного события.

2. Работа на уроке. Я больше не поднимал руку, а учителя меня не спрашивали. Очень простой расклад.

3. Сон. Я, разумеется, спал, но постоянно просыпался. Меня мучили кошмары. Как правило, эти сцены не были связаны с моей реальной жизнью. Чаще всего мне снилось, что я падаю: с неба, с крыши дома, с моста, со скалы. Размахиваю руками, как будто это крылья ветряной мельницы, отчаянно сучу ногами в воздухе. А иногда я видел медведей, акул или хищных динозавров. Порой же мне снилось, что я тону.

Единственное не менялось: я всегда был один.

В жаркие дни я скучал по пляжу, который начинался прямо за дверью отцовского дома. Хотя там душно, а по неровному и заросшему травой песку неудобно ходить, море есть море. Его прохладные волны всегда бьются о берег и бормочут, как будто зовут тебя.

Последние три года я жил в четырех часах езды от побережья, и, если у меня возникало желание погрузиться в какой-нибудь водоем, я мог выбрать между бассейном Хеллеров и озером, но всяко забыть про уединение.

У озера вечно колготились толпы туристов и местных жителей, а бассейн с лета оккупировали одноклассницы Карли: каникулы заканчивались, а они все балдели на лежаках. Мне меньше всего хотелось видеть стайку красоток, которым до совершеннолетия как до неба и которые пытались завлечь меня в свои сети лишь потому, что поблизости не было другого самца из тех, что не годились им в отцы. Коул, к большому неудовольствию Карли, все лето занимал умы девиц, но две недели назад он уехал в Университет Дьюка (пошел по стопам своей мамы), а Кейлебу было всего одиннадцать. Подружкам старшей сестры он казался таким же маленьким, какими они представлялись мне.

Аналогии девчонки не уловили.

За последние несколько лет моя кожа заметно посветлела, и татуировки выделились еще ярче. Самые первые из них в свое время появились на запястьях. Это были сложные узоры, которые я придумал сам. Благодаря им, а также проколотой губе и отросшим темным волосам я стал больше похож на любителя депрессивной музыки и всякой чернухи, чем на того пляжного подростка, каким я был, когда на моем теле появились первые картинки и пирсинг.