Как Бог съел что-то не то - Джудит Керр

«Однажды, – небрежно бросит когда-нибудь взрослая Анна состарившейся мисс Меткаф, – я прошла пешком от Холланд-парка до Блумсбери – только ради того, чтобы не одалживать четыре пенса!» И это произведет на престарелую мисс неизгладимое впечатление.

На Тоттенхэм-Корт-роуд газетчик разложил воскресные газеты прямо вдоль тротуара. Анна шла и читала заголовки: «Скоро ли будем пить чай?», «Верните эвакуированных!», «Английские любители собак поражены в правах!», а потом вдруг обратила внимание на дату: 4 марта 1940 года. Ровно семь лет с тех пор, когда они уехали из Берлина и стали беженцами. Почему-то это показалось ей важным. Вот как она отмечает годовщину этого события: без единого пенса, но успешно преодолевая трудности! Ничто не может ее сломить! Возможно, когда через много лет она станет богатой и знаменитой, кто-нибудь вспомнит…

«Конечно, я помню Анну! – скажет престарелая мисс Меткаф журналисту «Пате-ньюс»[3]. – Она была так отважна! Так талантлива! Мы всегда ею восхищались!»

Дотащившись до улицы Хай-Холборн, Анна свернула на Саутгемптон-роуд и почти у самой гостиницы вдруг ощутила слабое позвякивание в подкладке пальто. Неужели?.. Заподозрив неладное, она пошарила в кармане… Ну конечно – дырка! Уже предчувствуя результат, она, одной рукой придерживая подол, засунула два пальца другой руки в дырку, нащупала за подкладкой маленькую кучку монет и извлекла наружу полпенсовики и три пенни. С минуту Анна стояла не двигаясь, уставившись на деньги. «Как всегда!..» – Анну охватила такая ярость, что она произнесла эти слова вслух, довольно громко – к удивлению проходившей мимо семейной пары.

Разве не характерен для нее весь этот утренний цирк? Это смущение в присутствии миссис Бартоломью, эти переживания, правильно или неправильно она поступает, этот ее поход, ее ноющие ноги – все оказалось пустой тратой времени! Кто еще, кроме нее, способен на такое поведение? Как же она от себя устала! Она наконец должна измениться. Все должно измениться…

С зажатыми в руке деньгами Анна перешла на другую сторону улицы: здесь перед чайным магазином женщина продавала нарциссы.

– Сколько стоят цветы?

Оказалось, три пенса букетик.

– Дайте один, пожалуйста.

Это было совершенно нелепо – взять и купить цветы. И нарциссы, тут же поникшие в ее руке, не стоили этих денег. Но хоть что-то… Она хотя бы сможет подарить цветы маме с папой. Она скажет: «Сегодня исполнилось семь лет с того дня, как мы уехали из Германии. Я дарю вам вот это…». И, может, цветы принесут им удачу. Может быть, папу попросят что-нибудь написать. Может, ему пришлют деньги. И вообще все пойдет по-другому. И все изменится из-за того, что она не истратила деньги на дорогу, а купила на них нарциссы. А даже если и не изменится, то мама с папой хотя бы обрадуются: цветы поднимут им настроение.

Анна толкнула входную дверь гостиницы «Континенталь», и старый портье, дремавший за стойкой, приветствовал ее по-немецки:

– Ваша мама уже беспокоилась, куда вы подевались.

Анна оглядела зал. Вокруг столиков на потертых кожаных стульях сидели постояльцы гостиницы – беженцы из Германии, Чехии, Польши, надеявшиеся, что их дела как-нибудь вдруг улучшатся. Но мамы среди них не было.

– Я поднимусь в ее комнату, – сказала Анна портье.

И тут же услышала:

– Анна!

Мама, с покрасневшим от волнения лицом, в глазах – тревога, выскочила из закутка, где стоял гостиничный телефон:

– Где тебя носило? Я только что звонила миссис Бартоломью. Мы думали, что-то случилось! Макс как раз здесь. Он задержался немного – так хотел с тобой увидеться!

– Макс? Он в Лондоне?

– Его подбросил один из кембриджских друзей, – мама наконец успокоилась – как всегда, стоило ей заговорить о своем замечательном сыне. – Он приехал сюда в первый раз и сразу встретил друзей. Друзей-англичан, конечно. Теперь они собираются вместе обратно, – это мама добавила специально для сведения тех немцев, поляков и греков, которые могли ее слышать.

Когда они поднимались по лестнице, мама заметила в руках Анны нарциссы.

– Что это?

– Я купила.

– Купила?! – вскричала мама.

Но ей помешали дать волю негодованию: из туалета появился поляк среднего возраста.

– А! Отыскалась пропавшая! – отметил он с удовлетворением, оглядывая Анну. – Я говорил вам, мадам: она просто задержалась, – и вскоре поляк скрылся в своем номере в другом конце коридора.

Анна вспыхнула:

– Я опоздала не так уж сильно.

Но мама заторопилась: времени у них было немного.

Папина комната находилась на верхнем этаже. Когда они вошли, Анна чуть не споткнулась о Макса, сидевшего на краю кровати как раз напротив двери.

– Привет, сестренка! – сказал он (так мог бы сказать герой какого-нибудь английского кино) и поцеловал ее в щеку.

– Я потратила уйму времени, чтобы сюда добраться, – заметила Анна, протискиваясь мимо стола с пишущей машинкой к папе, чтобы его обнять. – Bonjour, Papa! – папе нравилось говорить по-французски.

Папа выглядел уставшим. Но взгляд его, как обычно, был умным и ироничным. Папа всегда интересовался происходящим вокруг, подумала Анна, хотя в последнее время ждать добрых вестей не приходится.

Она протянула папе нарциссы:

– Вот, купила. Сегодня семь лет с того дня, как мы уехали из Германии. Я подумала, может, они принесут нам удачу.

Нарциссы совсем увяли, но папа взял их со словами «Пахнут весной!», налил воды в стаканчик для чистки зубов, и Анна поставила туда цветы. Стебельки перевесились через край стакана, цветочные головки легли на стол.

– Боюсь, они переутомились, – заметил папа, и все рассмеялись.

Вот и хорошо: по крайней мере, цветы развеселили папу.

– И как бы то ни было, мы все вместе – все семь лет эмиграции. Можно ли желать большего?

– Я знаю того, кто желает большего! – заявила мама.

Макс хмыкнул.

– Возможно, семь лет – многовато, – он повернулся к папе. – Что ты думаешь о войне? Начнется война? Когда?

– Когда Гитлер решит, что пора. Проблема лишь в том, окажется ли готова к войне Британия.

Разговоры такого рода уже стали привычными, и мысли Анны унеслись далеко. Она села на кровать рядом с Максом, позволив ногам отдыхать. Ей нравилось в папиной комнате. Где бы они ни жили – в Швейцарии, в Париже, в Лондоне, – папина комната всюду выглядела одинаково. Всегда там был стол с пишущей машинкой (уже довольно расшатанной), книги, уголок на стене, куда папа пришпиливал фотографии и открытки, газетные материалы по теме, которой он интересовался, – все так плотно друг к другу, что даже газета с крикливыми заголовками не бросалась в глаза своими размерами; портреты папиных родителей, одетых по викторианской моде; трубка из морской пенки, которую папа никогда не курил, но ему нравилась ее форма; пара каких-нибудь самодельных штуковин, в практическую ценность которых он свято верил.