Нежный bar - Дж. Р. Морингер

Урок, жест, историю, философию, отношение — у каждого из мужчин в баре Стива я что-то позаимствовал. Я был специалистом по краже личности, когда это преступление еще не считалось таким серьезным. Я стал саркастичным, как Атлет, манерным, как дядя Чарли, грубым, как Джо Ди. Мне хотелось быть солидным, как Боб Полицейский, и невозмутимым, как Кольт, и я оправдывал свои приступы ярости, убеждая себя, что они не хуже праведного гнева Вонючки. В конце концов, общаясь с друзьями, родителями, начальством, даже с незнакомцами, я научился перевоплощаться в тех, кого встречал в баре «Диккенс». Бар выработал у меня привычку видеть в любом человеке, с которым сводила меня судьба, наставника и личность, и я благодарю бар и в то же время корю его за то, что сам я превратился в отражение или в искаженный образ всех этих людей.

Завсегдатаи бара обожали метафоры. Один пожилой любитель бурбона поведал мне, что человеческая жизнь состоит из гор и пещер — гор, на которые мы должны взбираться, и пещер, где мы прячемся, когда не можем преодолеть горы. Для меня бар являлся и тем и другим. Самой уютной пещерой и самой опасной вершиной. А его посетители, хотя они и были в душе троглодитами, стали моими шерпами.[3]Я любил их искренне, и, думаю, они это знали. Хотя они повидали всякое — войну и любовь, славу и бесчестие, богатство и нищету, — мне кажется, они никогда не встречали мальчишку, который смотрел бы на них с таким благоговением и блеском в глазах. Моя преданность была для них внове, и я думаю, она заставила их по-своему полюбить меня, поэтому они и похитили меня, когда мне было одиннадцать лет. Мне и сейчас кажется, что я слышу их голоса: «Эй, пацан, притормози, ты слишком шустрый».

Стиву я так прямо и сказал, что влюбился в его бар, и эта любовь была взаимной, и именно она предопределила все остальные романтические отношения в моей жизни. В нежном возрасте, стоя как-то в «Диккенсе», я решил, что жизнь — это череда любовных романов и каждый новый роман является продолжением предыдущего. И я был не одинок в своем убеждении: в баре Стива нашлось множество романтиков, веривших в цепную реакцию любви. Именно эта вера, так же как и сам бар, сплотила нас, поэтому мой рассказ — всего лишь одно из звеньев цепи, связавшей воедино все наши любовные истории.

В любом человеке дремлет бесконечное множество возможностей, которые нельзя попусту тревожить. Потому что это ужасно, когда внутри человека раздаются разные эхо и ни одно из них не становится настоящим голосом.

Элиас Канетти, «Записки из Хэмпстеда»

Почти каждый мужчина может с большей или меньшей точностью проследить свою эволюцию от мальчишки до завсегдатая баров. Моя началась жарким летним вечером 1972 года. В семь лет я ехал с мамой в машине по Манхассету и, выглянув в окно, увидел девятерых мужчин в оранжевой форме с черным профилем Чарльза Диккенса на груди, которые играли в софтбол на Мемориальном поле.

— Кто это? — поинтересовался я у матери.

— Это ребята из «Диккенса», — ответила она. — Видишь своего дядю Чарли? И его шефа Стива?

— Можно мне посмотреть?

Она поставила машину на стоянку, и мы заняли места на трибунах.

Садилось солнце, и фигуры мужчин отбрасывали длинные тени, которые словно были нарисованы той же краской, что и профили у них на груди.

Кроме того, животы игроков украшали отвисшие складки жира, и потому их силуэты становились похожими на кляксы. Все в этих мужчинах казалось каким-то нереальным, будто они были героями мультфильма. Редкие волосы, огромные ботинки и слишком крупные торсы делали их похожими на Плуто, Пучеглазых и стероидных Элмеров Фаддов,[4]за исключением моего дяди Чарли, который патрулировал поле как фламинго с больными коленями. Я помню, что у Стива в руках была деревянная бита размером с телефонную трубку и всякий раз, когда он ударял по мячу, тот улетал в небо, как вторая луна.

Малыш Рут[5]пивной лиги, Стив потоптал ногами грязь и рявкнул питчеру, чтобы тот сбрызнул землю. Питчер выглядел одновременно испуганным и удивленным. Стив не переставал улыбаться. Его улыбка напоминала луч света, от которого всем становилось спокойнее на душе. Улыбка была своего рода командой. Она заставляла всех улыбаться в ответ.

Стив и его ребята из «Диккенса» были азартными игроками, но игра никогда не мешала их главному жизненному кредо — смеху. Каков бы ни был счет, они не прекращали хохотать, как и болельщики на трибунах. Я смеялся громче всех, хотя не понял шутки. Меня смешили улыбки этих мужчин и комичная синхронность их движений — такая же плавная и подвижная, как переход в двойной аут.

— Почему эти люди так глупо себя ведут? — спросил я у своей матери.

— У них просто… хорошее настроение.

— А почему у них хорошее настроение?

Она взглянула на поле и задумалась.

— От пива, милый. У них хорошее настроение от пива.

Каждый раз, когда кто-нибудь из них пробегал мимо, он оставлял после себя душистое облачко. Пиво. Лосьон после бритья. Кожа. Табак. Тоник для волос. Я глубоко вдохнул, запоминая их аромат, их сущность. С тех пор каждый раз, когда я чувствовал запах, исходящий от бочонка «Шафера», бутылки «Аква Вельвы», недавно протертой маслом бейсбольной перчатки «Спольдинг», дымящейся «Лаки Страйк» или фляжки «Виталиса», я мысленно переносился в тот день, когда сидел рядом с мамой и смотрел на пивных гигантов, топчущихся на ромбовидном поле.

Матч ознаменовал собой многое, но самое главное — он положил начало новому этапу в моей жизни. Мои воспоминания о событиях, происходивших до этого момента, бессвязны и отрывочны, а после — организованны и упорядоченны. Возможно, мне судьбой было предназначено найти бар — один из двух столпов моей жизни. Я помню, как повернулся ко второму столпу и сказал, что мне хотелось бы смотреть на этих мужчин всегда.

— Это невозможно, сынок, — ответила мама, — игра окончена.

— Что? — Я запаниковал.

Они уходили с поля, обнявшись, исчезая в сумерках, надвигающихся на Мемориальное поле, крича друг другу: «Увидимся в „Диккенсе“». Я расплакался. Мне хотелось пойти за ними.

— Зачем? — спросила мама.

— Чтобы узнать, почему им так весело.

— Мы не пойдем в бар, — сказала она. — Мы поедем… домой. — Она всегда запиналась на этом слове.

Мы с мамой жили в доме моего дедушки. Доме, который являлся одной из достопримечательностей Манхассета и был почти так же знаменит, как и бар Стива. Люди часто показывали пальцем на дедушкин дом, а один раз я слышал, как прохожие сказали, что дом, наверное, страдает от какой-то тяжелой болезни. Но от чего он действительно страдал, так это от сравнений. Стоявший среди элегантных манхассетских особняков в викторианском стиле и симпатичных голландских колониальных домиков, полуразрушенный дедушкин домишко в стиле кейп-код[6]представлял собой жуткое зрелище. Дедушка заявлял, что не может позволить себе ремонт, но, по правде говоря, ему просто было наплевать. С легким пренебрежением и извращенной гордостью он называл этот дом «дерьмовым домишкой» и не обращал внимания, что крыша начала проседать словно цирковой купол. Он почти не замечал, как краска облезает струпьями размером с игральные карты. Он зевнул в лицо бабушке, когда та заметила, что на площадке у дома образовалась рваная трещина, будто туда ударила молния, — на самом деле так оно и было. Мои двоюродные сестры видели, как молния прошипела перед домом, чудом не попав в него. Даже Бог, подумал я, указывает на дедушкин дом.