Год Огненной Змеи - Цыден-Жап Жимбиев

он часто пишет тете. Как только подрастет Барас, увезет их. Только вот началась война. Теперь, должно быть, мы не скоро увидим дядю Урбана.

— Батожаб, письма нет сегодня? — обнимая сына, скороговоркой спрашивает меня Дулма.

— Хээтэй, ты не слышала?

— Что, Батожаб?

— Война!

Сэрэн-Дулма в рабочем промасленном комбинезоне. Лицо ее, темное от копоти и пыли, сейчас совсем почернело. Она стоит не двигаясь, крепко прижав к себе Бараса.

Бабушка на крыльце курит длинную трубку и что-то бормочет. Сэрэн-Дулма молчит, на черном лице посверкивают белки глаз.

— Когда? — наконец спрашивает она.

— Сегодня рано утром фашисты перешли нашу границу. И бомбили города. Киев, Львов… — Я говорю как взрослый: кто еще лучше расскажет о войне? Умолкаю, жду вопросов.

Но Сэрэн-Дулма больше ни о чем не спрашивает, прижимает к себе сына.

— Мы их скоро победим, хээтэй.

— Да, да…

— Дядя Урбан, наверно, уже улетел на войну.

— Да, да…

Барасу наплевать на войну, он расстегнул у матери ворот рубахи, вытащил пухлую, голубовато-белую грудь, начал жадно сосать.

Бабушка концом чубука показала на разворошенный тайник.

— Сэрэн-Дулма, когда кончишь кормить, разожги огонь. Сожги эти греховные игрушки…

Хээтэй, глядя куда-то далеко-далеко поверх наших голов, подождала, когда Барас насосется, осторожно спустила его с рук, принялась за оружие. Машинально она ломала наши винтовки, бросала в огонь. Свою винтовку я строгал пять дней; есть еще граната, почти как настоящая, я ее выменял на цветные карандаши… И лук со стрелами — подарок Мунко, моего первого друга… Почему-то я вдруг перестал все это жалеть.

Костер разгорелся; Сэрэн-Дулма взяла на руки Бараса; бабушка подсела поближе к огню. В доме гремела посудой мать. Я легко представлял себе ее лицо, замкнутое, чего-то все ждущее. Она, наверное, сейчас думает об отце.

Ярко горит костер, стреляют дрова, плюются искрами. Это дают прощальный залп мои винтовки, мои игрушки. Горит мое детство.

Бабушка перебирает отполированные четки, бормочет, заклинает войну.

— Батожаб!

Я узнаю голос Мунко. Он мой лучший друг. Но я не шевелюсь. Мунко сейчас далеко от меня. Мунко остался где-то в детстве… Я делаю вид, что не слышу.

— Батожаб, выйди!

— Тебя же зовут, — говорит Сэрэн-Дулма.

Я нехотя встаю.

Мунко, красный, запыхавшийся, нетерпеливо переминается с ноги на ногу.

— Т… т… т… — Он всегда заикается, когда волнуется.

— Ну?

— Т… ты с… слышал?

— Слышал.

— Мы победим! М… мы всех били — и японцев, и белогвардейцев…

Я ничего не отвечаю, тогда Мунко вытаскивает из-за пазухи бумагу:

— Держи.

— Что это?

— С… срочная записка.

— От кого?

— Эрдэни ахай тебе написал. Он п… п… поехал в аймачный центр.

— Зачем?

— Н… не знаю. Тороплюсь.

И Мунко убегает, чтоб поговорить о войне с кем-то другим.

Я разворачиваю тетрадный листок.

«Батожаб! Друг! Очень прошу: на одну ночь подмени меня — сам выгони табун в поле. Я знаю, ты не подведешь. На попутной машине уезжаю в райцентр — хочу уйти добровольцем в армию. Завтра вернусь — все оформлю как положено. А пока — никому ни слова. Надеюсь на тебя. Будущий командир Красной Армии — Эрдэни Гармаев».

Я смотрю на листок с удивлением и невольной завистью. Эрдэни уходит в армию. Ему хорошо. Он взрослый. Конечно, его возьмут. У нас в улусе не много таких сильных и смелых парней, как сын кузнеца. А я должен сидеть с малышами, слушать бабушкины причитания…

Неровные строчки пляшут перед глазами. И вдруг до меня доходит главное — ведь это я сегодня должен гнать табун в ночное! Один, без Эрдэни! И мне он доверил свою тайну. У меня даже скулы свело от волнения и гордости. Со мной только что обошлись как с мальчишкой, а я взрослый. Еще пожалеют, я еще покажу себя!

Стараясь говорить как можно спокойнее, я объявил, что ухожу в ночное. Это сообщение ни у кого не вызвало особого удивления. Все знали, как я любил уходить с Эрдэни пасти табун. С Эрдэни… Им и в голову не могло прийти, что сегодня хозяином колхозного табуна будет не Эрдэни, а я, Батожаб. Только мать посмотрела на меня чуть пристальнее и молча кивнула в знак согласия; опять задумалась о своем.

В два прыжка я мог бы оказаться у амбара, где лежали седло и потник. Но я шел медленно, пытаясь справиться с волнением, которое все больше охватывало меня.

Кода мне было три года, отец впервые подвел меня к коню и сказал: «Сможешь дотянуться до стремени, — значит, ты настоящий мужчина». И я дотянулся. Я помню, как сильные руки отца подняли меня в воздух, и я оказался в седле. С тех пор много воды утекло, а седло, на которое посадил меня впервые отец, осталось для меня самым дорогим подарком. Не одно поколение смелых наездников пережило оно. Его носили и боевые кони. А теперь оно мое. И, конечно, сегодня, когда я впервые один иду ночью в степь, оно будет со мной.

Я достаю седло из амбара и в который раз, замерев, любуюсь работой древнего мастера: стертое серебро старой чеканки, черный кожаный подстременник, высокая березовая лука с красной каймой… Налюбовавшись, не торопясь, до блеска начищаю медные квадратные пряжки, серебряные украшения, проверяю волосяные подпруги, тороку для вьюка. Привожу все в порядок, вдумчиво готовлюсь в дальнюю дорогу. Куда она уведет? Что ждет меня впереди?

Малыши плотно окружили меня — следят, молчат, уважительно посапывают.

— Ахай, правда, что ты теперь ночным конюхом будешь? — оробев, тихо спрашивает Жалма.

— Война… — коротко бросаю я и, закинув за спину снаряжение, выхожу со двора.

II

НОЧЬЮ…

Стать ночным конюхом не просто, не всякий взрослый возьмется за эту работу. Проводить ночи напролет в седле, отвечать за каждого коня в табуне может только тот, кто любит лошадей, понимает их, умеет разгадать их норов.

От прежней моей горделивой важности не осталось и следа. Чем ближе я подходил к конюшне, тем становилось страшнее. Справлюсь ли? Мне казалось, что я забыл все, чему меня учил Эрдэни. Признают ли меня кони хозяином? Признают ли другом?

Из пятидесяти лошадей я выбираю Гнедого. Он мне кажется ближе всех, родней, надежней. Именно Гнедой спас моего отца от смерти, когда тот напоролся на засаду кулаков. Это было давно. Отец был комсомольцем, а Гнедой — быстроногим гунаном — трехлеткой. Теперь Гнедой уже стар, но так уж повелось: если надо выполнять какие-то работы в колхозе, лучшего помощника, чем Гнедой, нам с матерью не найти.

Гнедой тут же узнал меня, доверчиво потянулся навстречу, тихо, приветственно заржал.