Селфи с музой. Рассказы о писательстве - Юрий Поляков

– Напишите мне письмо! – посоветовал президент.

– Уже написал.

– Отдадите, когда закончим разговор. Ну, коллеги, продолжим. Смелее! Высказывайтесь! Не тридцать седьмой год на дворе…

Актёр Василий Лановой, сидевший рядом, поощрительно ткнул меня в бок. Дожидаясь окончания прений, я ловил на себе сочувственные взгляды участников дискуссии и неприязненные разного рода чиновников, но особенно злопамятно посматривал чиновник, похожий на конферансье Апломбова из образцовского «Необыкновенного концерта». Едва круглый стол завершился, я ринулся к лидеру страны, но был остановлен охраной: «Нельзя!»

– У меня письмо.

– Давайте, я передам, – ласково предложил «Апломбов» и выдернул из моих пальцев конверт.

Вдруг на пороге Путин оглянулся, нашёл глазами меня и спросил:

– Письмо-то где?

– У меня его забрали.

– Кто-о?

– Вот… он… – Я кивнул на чиновника.

– Э-э, нет, этот обязательно потеряет. Давайте мне…

Взяв письмо и приложенный к нему свежий номер «ЛГ», президент покинул режимное помещение. А мы двинулись к автобусам. Я прошёл мимо группы чиновников, обсуждавших круглый стол. Донеслись слова возмущения, касавшиеся меня, неуправляемого. Они-то полагали, спор о проблемах патриотического воспитания должен вестись в тихом благолепии, как именины парализованной бабушки. На подъезде к аэропорту автобус был неожиданно остановлен. Вошли два стриженых крепыша:

– Кто Поляков?

– Я! – откликнулся я.

– И я! – встал политолог Леонид Поляков.

– Юрий Михайлович?

– Я…

– Пойдёмте!

– Ну вот, а сказали, не тридцать седьмой! – вдогонку вздохнул Лановой. – Держись, Юра!

На улице мне дали в руки большой телефон с антенной и предупредили:

– Говорите громче. В вертолёте плохо слышно.

И действительно, из трубки сквозь стрёкот донёсся голос Путина:

– Юрий Михайлович, я прочитали письмо, и газету. Вы всё правильно пишете. Жаль, что тем, кто меня поддерживает, живётся так непросто. Постараюсь помочь. Я уже дал поручение… – Он назвал имя Апломбова…

– Спасибо, Владимир Владимирович… – чуть не заплакал я.

– Держитесь!

– Держусь!

Когда я вернулся в автобус, меня спросили, конечно, зачем и куда уводили.

– С Путиным говорил. Он звонил из вертолёта…

– Тебе?!

– Мне…

Стало слышно, как тикают дорогие часы на руке у шефа «Роспечати». Пока летели из Краснодара в Москву, я перечокался и переобнимался с руководителями всех уровней. Такого количества добрых слов от чиновников и деятелей культуры я не слышал никогда. Остаётся добавить, что хитрым аппаратным маневром «Апломбов» свёл обещанную первым лицом помощь газете к таким смехотворным результатам, что и вспоминать-то неловко. Да уж, непросто живут в России те, кто поддерживает Путина…

Вот такая смешная «мемуареска»…

Но, возможно, кому-то больше придутся по душе мои размышления о природе, смысле и назначении творчества. Кого-то заинтересует моя версия поздней советской и новейшей истории отечества. А кто-то воздаст должное ехидным зарисовкам литературных нравов, продолжающим и развивающим темы «Козлёнка в молоке». Если определять жанр этой книги, то я сказал бы так: «автопортрет с музой на коленях». Помните у Рембрандта «Автопортрет с Саскией на коленях»? Говоря по-современному, автопортрет – это «селфи». Но выражение «муза на коленях» имеет несколько значений, в том числе одно предосудительное, поэтому назову-ка я этот сборник: «Селфи с музой».

У каждого автора найдутся тексты, которые он мог бы и не писать. У меня, к сожалению, такие тоже имеются. Есть произведения, которые писатель не мог не сочинить. Книга «Селфи с музой» именно из этого разряда. А то, что автор не мог не написать, нельзя не прочитать. Уж поверьте на слово! Иногда нам, литераторам, можно верить.

Переделкино, 2017,2019

Человека, который хоть недолго был поэтом, я узнаю с первого взгляда. И не важно, кем он стал после своей поэтической кончины – журналистом, прозаиком, политиком, инженером, бизнесменом, генералом, бомжом… Как заметил, кажется, Флобер: на дне души самого жалкого бухгалтера таятся обломки великого поэта. А всё дело в том, что поэт – счастливый невольник слова. Он и в быту разговаривает совсем не так, как другие, – не просто обменивается информацией, а наслаждается, упивается рождением внезапного словесного смысла. Он кожей чувствует, что иной крошечный промежуток между словами значит куда больше, нежели сами слова. Для него слово – это живая белка, резвящаяся на великом древе, соединяющем землю и небеса. Для большинства же слово – это просто шапка, пошитая из беличьих шкурок.

Написаны горы сочинений о пророческих способностях поэтов, об их умении предугадывать ход истории и предчувствовать устремления духовных исканий человечества. Это действительно так, и профетический дар объясняется, по-моему, именно особенным чувством живого слова. Ведь все события совершаются прежде в языке, в слове, а лишь потом в реальной жизни. Советская цивилизация зашаталась, когда мы пустили в нашу речь такие словечки, как «совок», «коммуняки», «тоталитаризм»… Не случайно было широко подхвачено придуманное мной словечко «апофегей». Оно отразило то межумочное состояние общества, когда по-прежнему жить не хотят, а как надо жить – никто не знает, кроме либеральных ведунов – извечных двоечников нашей истории.

Впрочем, в 1992-м, едва появились в языке «прихватизация», «демокрады», «ельциноиды» и прочее, – стало ясно: вестернизация России если и не отменяется, то откладывается надолго. Помню, как, прочитав в «Труде» мой неологизм «соросята», мне позвонили из Фонда Сороса и предложили в обмен на лояльность вояж по американским университетам. Я, конечно, отказался с гордостью человека, только что закончившего штопку последних штанов. Но какова оперативность! Понимают мировые «закулисники» цену точному слову. Поэт благодаря особому дару улавливает тихую языковую подготовку исторических сломов раньше остальных людей. «И гад морских подводный ход» – сказано Пушкиным именно об этом, а не о миграциях косяков атлантической сельди. Поэт может молчать в разговоре, но по тому, как загораются его глаза при удачном чьём-то слове, сразу понимаешь – кто он таков.

В 1986 году я был с творческой, так сказать, миссией в Сирии и встречался с тамошними литераторами. В мою задачу входило проинформировать арабскую писательскую общественность о том, как поставлено литературное дело в тогдашнем СССР, а организовано оно было, если вынести за скобки мягкий, но твёрдый идеологический контроль, отлично. Мой рассказ о писательской жизни Страны Советов арабы слушали с неподвижными лицами, мерно перебирая чётки. Некоторое оживление вызвали лишь сведения о тиражах тогдашних толстых литературных журналов. Когда я сообщил, что тираж «Юности» – три с половиной миллиона, они глянули на меня так, точно хотели сказать: «Хоть ты и гость, уважаемый, но врать всё равно нехорошо, у нас за это бьют палкой по пяткам…» В заключение переводчик Олег Бавыкин попросил меня прочитать хотя бы одно моё стихотворение. Я пожал плечами, посмотрел на эту невозмутимую бедуинскую аудиторию и продекламировал: