Это моя война, моя Франция, моя боль - Морис Дрюон

— Нет никаких, — невозмутимо отвечает Гамелен.

У Черчилля словно отнимается язык. Кажется, что он погружен в созерцание костров в саду. Из вежливости никто ничего не говорит. В истории сражений мало найдется примеров подобной некомпетентности.

Среди всеобщей растерянности только адмирал Дарлан, командующий военно-морским флотом, сохраняет безразличный вид. Провал сухопутных сил его не касается. Как знать, не послужит ли этот разгром некоторым его тайным замыслам? Его нетронутые эскадры остаются единственной реальной силой Франции.

Возомнивший себя тринадцатым цезарем, этот франкмасон (и он тоже), этот соглашатель, этот честолюбец лелеял политические амбиции. Выйдя с той же набережной Орсе в декабре прошлого года после достаточно унизительного и бесполезного ужина, данного немецким послом Риббентропом, он шепнул Полю Рейно: «Нам надо договориться, вам и мне, чтобы править страной». По крайней мере, одно теперь ясно: отныне ему надо вычеркнуть Даладье из комбинации, если он хочет взобраться ступенькой выше на капитанском мостике.

Повернувшись к Черчиллю, Рейно вновь начинает умоляющим тоном:

— Самолеты — вот в чем мы особенно сейчас нуждаемся. Отправьте нам все, что у вас есть. Лишь это может спасти ситуацию.

Черчилль понимает, что только ради авиации его и вызвали. Только это ему и твердят, как заклинание: «Самолеты, самолеты!» Он дает понять, что авиация существует для того, чтобы «очищать небо», а не для того, чтобы атаковать танки.

Накануне на Даунинг-стрит он собрал свой военный кабинет. Драматическое заседание. Слово взял маршал авиации Даудинг, командующий воздушным флотом, Стаффи,[2]как его прозвали. Безапелляционным тоном, не боясь возражать самому премьер-министру, он предъявил свои подсчеты и заявил, что с учетом уже понесенных потерь, которые составляют примерно четыреста машин, он может обеспечить национальную оборону только при наличии двадцати пяти эскадрилий истребителей. Их у него осталось всего двадцать восемь.

Отметив эти цифры, он поднялся и вручил свой листок премьер-министру. Потом, все такой же педантично-точный, вернулся на место и с громким стуком положил карандаш перед собой.

Этот жест, который с его стороны лишь указывал, что он закончил говорить, был истолкован членами кабинета самым трагическим образом. Все решили, что маршал дает понять: если ему не оставят требуемое количество самолетов, он подаст в отставку.

Стоя в ротонде, Уинстон Черчилль посмотрел на Рейно и ответил ему одновременно печально и твердо:

— Я дам приказ отправить четыре эскадрильи.

Едва поражение было переварено, французские ответственные лица охотно заговорили, что англичане отказались им помочь.

На самом деле будущее докажет, что Стаффи Даудинг, стукнув карандашом, спас Великобританию, а стало быть, и всю Европу.

А я, что в это время делал я? Кружил на месте, в прямом смысле слова, на автодроме в Монлери. Там собрали всех аспирантов моторизованной кавалерии последних выпусков Сомюра и Монтобана в подразделение, названное Центром организации бронеавтомобилей и мотоциклов. Слово «организация» тут явно было неуместным.

В этой странной войне войска не несли больших потерь. Так что сотни молодых офицеров в своем первом чине ожидали тут назначения в воюющие части, которые и не думали воевать. Мы были расквартированы в соседних деревнях Лина и Маркусси и осваивали новые модели бронеавтомобилей, вышедшие с наших оружейных заводов. Но не требовалось ста часов езды по плоскому треку, чтобы научиться ими пользоваться. Упражнения в стрельбе были редкими; необходимо было беречь боеприпасы, даже холостые.

О том, чтобы упражняться на мотоцикле, и речи не было; командиры взводов, которыми нам предстояло стать, передвигались только в его неудобной коляске.

Прибыв в самом начале мая, первые десять дней я ужасно скучал. Пока мы располагались вблизи Парижа, придирчивое начальство предоставляло увольнения крайне скупо.

Я снял комнату в городе, рядом со старой мрачной башней, отмечавшей при одном из первых Капетингов, девять веков назад, границу Французского королевства. Иногда ко мне приезжала жена, когда работа на радио ей позволяла. В свои пустые вечера я продолжал написание «Мегарея». Но чему теперь послужит эта пьеса?

Меня навестил дядя, Жозеф Кессель. Будучи военным корреспондентом, он разъезжал по армиям и с восторгом рассказывал о генерале Латтре де Тассиньи, который принимал его в своей 14-й пехотной дивизии в Ретеле. Дядю сильно впечатлили выправка, тренированность и воодушевление солдат — контраст с вялостью прочих частей был разительным.

Я тотчас же попросил его похлопотать у этого генерала, чтобы он вытребовал меня, если возможно, в свою группу моторизованной разведки.

Наступило 10 мая, и это вызвало среди нас недолгий прилив энтузиазма: наконец хоть что-то сдвинулось с места! Увы, сдвинулось слишком быстро. Разумеется, войска понесли потери, но из-за разгрома части отводили назад так поспешно, что теперь никто не знал, как их найти, чтобы нас туда срочно отправить.

Зато свалившийся с неба приказ велел перебросить в наш Центр всю самодвижущуюся технику, стоявшую в парках или на заводах, даже недоделанную. И одновременно призвали всех резервистов. Их прибытие происходило в величайшем беспорядке, а на опустевших рабочих местах царила лихорадочная неразбериха. «Быть в этот момент в тылу — это уже слишком; и притом все напрасно, это превосходит всякие границы», — писал я своей жене Женевьеве в одном из тех писем, что она не взяла с собой. Нетерпение, из-за которого я дерзил начальству, стоило мне пятнадцати суток ареста, впрочем, и они мало что изменили.

Из-за невозможности зачислить нас в беспорядочно отступающие части было решено сформировать «вольные отряды», способные отправиться в спешном порядке на поддержку тех частей, которые попали в трудное положение.

Именно в эти дни Жефу удалось достать мне «Войну и мир» в трех томах в старом изящном переводе Вогюэ. Я с восторгом начал читать; так и прошла со мной всю кампанию, отмеченную странными совпадениями с отступлением русских войск 1812 года, книга, которая отныне стала для меня шедевром из шедевров.

Меня назначили командовать одним из таких «вольных отрядов». Его оснащение было довольно странным. Моя главная огневая сила состояла из старого учебного танка времен предыдущей войны и двух бронеавтомобилей, на сей раз новехоньких: на них даже не успели установить башни. В этих машинах-торпедо, спортивных броневиках, стрелок был подставлен любому мало-мальски прицельному выстрелу из винтовки.

Кроме того, я располагал двумя звеньями мотоциклистов, причем лишь некоторые мотоциклы с коляской были снабжены ручными пулеметами, и одним полугусеничным бронетранспортером — наполовину на колесах, наполовину на гусеницах, — который мог перевозить дюжину так называемых моторизованных кавалеристов, вооруженных простым карабином. И с этим я собирался спасать Францию!