Голос Вселенной 1993 № 8 - Юрий Дмитриевич Петухов

Не пустила. Видать, не для того меня на божий свет выпустили, не для того.

Зарыдал я тогда, забился в истерике. Откатился от края могилы, засучил руками и ногами. Лишь однажды я бился так же, как припадочный. В белопольском приемнике, когда меня взяли почти с поличным, во хмелю дичайшем, когда от озлобления меня трясло трясуном, когда и сам понимал – надо косить под припадочного, иначе кранты, хана. Эх, пронесло тогда! Лучше б меня и прибили тогда, где только эти козлы с топором были?!

Недолго я бился и стенал.

Влекло меня куда-то. И с каждой минутой все сильнее.

Ползком, потом на четвереньках пополз я к поваленной ограде. И тянулись мне вслед из могил костлявые руки, завидовали мне мертвяки, остановить хотели, не пустить. Не в их власти это было. Эх, проклятое, поганое кладбище! Приют черных душ!

Только выполз за ржавую, кособокую, помятую ограду, сразу полегче стало. Поднялся на ноги и побрел, голый, избитый в кровь. Куда? Зачем?! Ноги сами несли меня. Надо одеться, надо хоть рожу умыть, утереть. Нельзя же так на люди, нельзя, пусть и ночь кругом. Хоть бы прохожий попался, забулдыга какой, содрать с него одежонку… нет, ноги тащили меня в самую чащобу, через овраги, кусты, бурелом и груды мусора. Лишь на темной крохотной полянке они подогнулись вдруг сами. И упал я рожей в листву, скрючился от какого-то холода, пронизавшего меня вдруг. Долго не мог поднять глаза кверху, минуты две или три. А когда поднял, совсем охренел – пенек стоял предо мной, и сидел на пеньке лысый старик с черными глазищами, носом огромным, вислым, касающимся губы слюнявой. Мерзкий старикашка, горбатый и сухоногий, с нервными, теребящими что-то ручонками, изгрызанными ногтями и мясистыми ушами.

– Встань! – сказал он тихо.

И подняло меня на колени, оцепенел я перед ним, замер.

– Почему сразу не пришел? – задал он вопрос еще тише. Сверкнул глазищами, и прожгло меня отчаянно, страшной болью. – Отвечай!

– Ты кто? – ляпнул я сдуру.

И еще трижды прожгло меня. Старик этот, колдун чертов, надо мной силу имел какую-то и волю. Я б его одним мизинцем придавить смог бы… но не мог. А он терзал меня, власть показывал, издевался. А когда натешился вдосталь, уселся на корточки на пеньке, сухие ножки поджал под себя, выпялил глазища выкаченные пуще прежнего. И сказал:

– Ты мой слуга. Ты зомби, понял?!

– Нет, – ответил я. Ничего я тогда толком про зомби не слыхал, так, треп какой-то был, но толком ни хрена.

– Не понял? – старикашка удивился. И указал вдруг пальцем во тьму. – Подай мне это!

– Чего это? – спросил я машинально. А сам уже встал, побежал куда-то, нагнулся и поднял кусок ржавой железной трубы, вернулся, подал колдуну. А он мне в лоб этой трубой, потом еще раз, потом зашвырнул ее в темень. И тихо так:

– Апорт!

Взъярилось все у меня внутри. Взбеленился, голову жаром захлестнуло.

– Я тебе что – собака, что ли?! Ты чего раскомандовался тут?!

Но так меня шибануло об землю, так перекрутило и вывернуло, что на карачках, хуже любой суки метнулся я в кусты, раздираясь в кровь, расцарапываясь, ухватил трубу зубами, да так с нею, на четвереньках и подбежал к нему, замер, только хвостом не виляю. На душе препоганейше.

Ударил он меня еще раз трубой по башке. Зашвырнул ее куда подальше. Снова спросил:

– Понял?

– Понял, – ответил я. Как тут не понять.

– Будешь служить вернее пса любого. Ты мой раб! Я твой хозяин и господин, понял?!

– Понял.

– Повтори!

– Я твой раб. Ты мой хозяин и господин.

Старикашка засмеялся тихо и довольно. Затрясся.

И тут я, улучив момент, двинул рукой – я б его в лепешку расшиб, убил одним махом… но кулак наткнулся на стену, только кровь брызнула. Невидимая ограда охраняла колдуна.

А меня отшвырнуло, прожгло снова трижды. И подполз я к пню на брюхе, с высунутым языком и облизал подножие пня; корявые корни, потом кору, потом вонючие заскорузлые пятки старика, зарыдал, замолил пощады. Гнула меня неведомая сила. Гнула и ломала. Был я и впрямь рабом бессловесным.

– Будешь шалить, пожалеешь, – прошипел старик.

Он забавлялся. Но мне было не до забав.

– Отпусти меня, – взмолился я чужим, жалобным голосом.

И он ответил:

– Отпущу. Когда исполнишь все! – помолчал немного, а потом сказал стальным каким-то голосом: – Иди. И приведи ее!

– Кого? Куда идти? – я приподнял глаза, выпрямил чуть шею.

Но меня уже влекло во тьму. И в спину мне звучал приглушенный старческий смех.

– Дай хоть одежонку какую-нибудь! – взмолился я, оборачиваясь, чуть не плача.

– Она не нужна тебе, раб! – как-то холодно, не по-людски ответил старик. Но его уже не было на пне. Лишь лежала книга в красном кожаном переплете, с огромной звездой поверху и выеденной старой надписью: «Каббала». Я так прочитал, помню точно, как сейчас, хотя написано было не нашими буквами, а крюками какими-то странными… но я понимал их, крюки эти! Все! Ночь тащила меня в себя – в сырость, мрак, в жуть и неведанную судьбину. Куда идти? Кого привести?!

Сроку мне отпущено лишь до рассвета. Это я точно знал, по опыту старопрежнему. Но время будто и не шло вовсе. Я перся через леса и поля, переходил в брод озерца, реки, болота. А утро не высвечивалось, мрак не рассеивался.

Вынесло меня на каком-то полустанке. Вынесло под одинокую мигающую лампочку. Сидел какой-то тип на лавке, ждал поезд или электричку. Но только меня увидал – его ветром сдуло. Плюхнулся я на лавку тяжело, со стоном, сипом. Опять зарыдал. Бежать! В могилу! В землю! Но не мог! Не мог, дьявол меня побери! Я уже знал, что сяду в вагон, что поеду куда-то, знал, что никому меня не остановить. И знал, что обречен я вновь на черное зло, что вновь по кругам пойду и никогда мне не выпутаться, что был просвет, пропал – блеснула надежда, да и мертвец в могиле тогда, в первый раз подсказал, намекнул – есть выход, есть! Но теперь я был в полной власти проклятого старика, теперь должен был я губить себя, низвергаться еще ниже в адскую пропасть… а ведь поднимался ведь, как тогда у меня сердце билось, как надежда трепыхалась в груди скворчиком. За что?! За что же все муки терпел?! Зачем прощал мучителям своим?! И не мстил им зачем?! Ведь в руках моих они были! Нет! Претерплю! Все претерплю! Дикая