Последние дни Помпеи - Эдвард Джордж Бульвер-Литтон

корзиной цветов в правой руке и маленьким трехструнным инструментом – в левой. Она извлекала из него тихие, ласкающие звуки, аккомпанируя странной, полуварварской мелодии. В промежутках между пением она грациозно протягивала свою корзину гуляющим, приглашая их купить цветов. И много сестерций падало в ее корзину, как плата за музыку, или как дань сострадания к певице, так как она была слепа.

– Это моя бедная вессалийка, – сказал Главк, останавливаясь. – Я еще не видал ее после своего возвращения в Помпею. Тсс! не правда ли, как приятен ее голос? Послушаем… Я беру этот букет фиалок, прелестная Нидия, – продолжал Главк, пробираясь сквозь толпу и бросая в корзину пригоршню мелких монет, – твой голос еще очаровательнее прежнего.

Слепая девушка, услышав голос афинянина, вздрогнула и бросилась вперед. Но вдруг остановилась, и горячая краска залила ее шею, щеки и даже виски.

– Ты вернулся! – промолвила она тихим голосом и еще тише повторила про себя: «Главк вернулся!»

– Да, дитя мое, я приехал в Помпею всего несколько дней тому назад. Мой сад по-прежнему нуждается в твоем уходе. Надеюсь, ты навестишь его завтра же. И помни, что ни одна гирлянда в моем доме не будет сплетена иначе, как руками хорошенькой Нидии.

Нидия радостно улыбнулась, но не отвечала ни слова. Главк, приколов к груди выбранный им букет фиалок, беспечно и весело выбрался из толпы.

– Так эта девочка – одна из твоих клиенток? – спросил Клавдий.

– Да, не правда ли, она мило поет? Я принимаю участие в бедной рабыне! К тому же она из Вессалии, гора богов – Олимп бросала тень на ее колыбель…

– Она из страны волшебниц?

– Это правда. Но я нахожу, что каждая женщина – волшебница. А в Помпее, клянусь Венерой, самый воздух кажется мне любовным зельем, до того каждое безбородое лицо красиво, на мой взгляд.

– А кстати вот одно из красивейших лиц во всей Помпее – дочь старого Диомеда, богатая Юлия, – сказал Клавдий.

Действительно, к ним приближалась, идя в бани, молодая женщина с лицом, закутанным покрывалом, в сопровождении двух рабынь.

– Привет тебе, прекрасная Юлия!

Юлия приподняла вуаль настолько, чтобы показать смелый римский профиль, большие блестящие темные глаза и щеки оливкового оттенка, на которые искусство навело нежный розовый румянец.

– Главк вернулся тоже! – молвила она, многозначительно взглянув на афинянина. Затем прибавила полушепотом: – Уж не забыл ли он своих прошлогодних друзей?

– Прекрасная Юлия! Сама Лета если и исчезает в одном месте земли, тем не менее появляется в другом. Юпитер дозволяет лишь минутное забвение. Но Венера, еще более беспощадная, не допускает даже и минуты забывчивости.

– Главк всегда находчив в речах.

– Поневоле будешь находчивым, когда имеешь перед глазами предмет столь прекрасный!

– Надеюсь, мы скоро увидим вас обоих в вилле моего отца? – продолжала Юлия, обращаясь к Клавдию.

– Мы отметим белым камнем день нашего посещения, – отвечал игрок.

Юлия опустила покрывало, но медленно, так что последний взгляд ее опять остановился на афинянине с притворной застенчивостью. В этом взгляде выразились и нежность, и упрек.

Приятели пошли своей дорогой.

– Юлия, бесспорно, очень красива, – сказал Главк.

– В прошлом году ты сказал бы это с гораздо большей горячностью.

– Это правда, я был ослеплен с первого взгляда и принял за самородный камень то, что, в сущности, было лишь искусной подделкой.

– Ну, все женщины, в сущности, на один покрой, – возразил Клавдий. – Счастлив тот, кому достанется красивое личико и хорошее приданое. Чего же больше желать?

Главк вздохнул.

Они очутились теперь в менее людной улице. В конце ее виднелось безбрежное, великолепное море, которое у этих чудных берегов, казалось, утратило свою привилегию наводить ужас, – до такой степени мягок и приятен был ветерок, веющий над его поверхностью, так ярки и разнообразны оттенки, которые оно заимствовало от облаков, так дивны ароматы, несущиеся с берега над его глубиною. Не трудно поверить, что из такого моря восстала Афродита, чтобы властвовать над миром.

– Еще рано идти в бани, – сказал грек, чуткий ко всему поэтическому и прекрасному, – уйдем из шумного города и полюбуемся морем, пока еще солнце играет в его волнах.

– С наслаждением, – отвечал Клавдий, – в сущности, бухта всегда самая оживленная часть города.

Помпея представляла собою в миниатюре цивилизацию этого века. В темном пространстве, заключенном в ее стенах, были собраны образчики всех даров, какие только может предложить роскошь сильным мира сего. В ее миниатюрных, но блестящих лавках, в изящных дворцах, банях, форуме, театре, цирке – в самой испорченности, в самой утонченности порока можно было видеть образцы того, что творится во всей империи. Это была игрушка, прихоть, панорама, в которой богам, казалось, нравилось видеть отражение всего того, что делалось в больших размерах в величайшие монархии на земле и которую они впоследствии сохранили от времени на диво потомству, – как бы в оправдание пословицы, что ничто не ново под луною.

В бухте, гладкой как зеркало, толпились торговые корабли и раззолоченные галеры для потехи богатых граждан. Рыбацкие лодки быстро сновали взад и вперед. Вдали виднелись стройные мачты флота под командой Плиния. На берегу сицилиец, с оживленными жестами и выразительной мимикой, рассказывал группе рыбаков и поселян диковинные истории о кораблекрушениях и спасительных дельфинах, – точь-в-точь такие же, какие и в наше время можно услышать на неаполитанском моле.

Увлекая товарища вдаль от толпы, грек направил шаги свои в уединенное место побережья, и приятели, поместившись на скале среди гладких валунов, с наслаждением вдыхали полный неги, прохладный ветерок, носившийся над зыбью в такт ее движению. В окружающем зрелище было нечто, располагавшее к молчанию и мечтательности. Клавдий, защитив рукою глаза от палящего солнца, рассчитывал про себя свой выигрыш на прошлой неделе, а грек, опершись на руку и не закрываясь от солнца, – покровительственного божества своей нации, живительные лучи которого, полные поэзии, радости и любви, словно переливались в его собственных жилах, – молча любовался расстилавшейся перед ним ширью, а может быть, и завидовал ветерку, который несся к берегам Греции.

– Скажи мне, Клавдий, – проговорил наконец грек, – был ли ты когда-нибудь влюблен?

– Да, очень часто.

– Кто любил часто, тот никогда не любил, – отвечал Главк. – Эрот только один, хотя подделок есть много.

– Но и эти подделки, право, недурные божки, – заметил Клавдий.

– Согласен с тобой, я поклоняюсь даже тени любви, но ее самое боготворю еще больше.

– Так, значит, ты влюблен серьезно, не на шутку? Испытываешь то чувство, что описывают поэты, чувство, заставляющее человека забывать об ужине, бежать от театра и сочинять элегии? Вот уж никогда бы не подумал! Ты, однако, умеешь притворяться!

– До этого