Революция - Захар Прилепин

Сардок не дрогнул, но его крепко сжатые губы говорили о сильнейшем волнении, которое он с трудом сдерживал. Он молча раскрыл ей свои объятия, и она упала ему на грудь; и эти любовники, эти супруги страстно припали друг к другу, переживая в течение этой минуты всё свое счастье, ушедшее навеки…

Три месяца до войны Сардок, прикованный к топке паровоза, бросая полные лопаты черного корма этому рычащему чудовищу, которое уносило его то ночью, то днем из Парижа в Бордо или из Бордо в Париж, предавался мысли об упразднении наемного труда – последней формы рабства, мечте об освобождении рабов.

Сардок узнал на своем горбе все тяготы сурового труда кочегара, еще более опасного, чем труд моряка, и настолько изнурительного, что он до предела изнашивает человека и вызывает его преждевременную смерть. Сардок понял, как невыносимо бремя, тяготеющее над несчастными, которые волею судеб родились на низших ступенях социальной лестницы. И тогда этот обездоленный бедняк, продающий свою рабочую силу, этот пролетарий, этот умный плебей, в котором билось благородное сердце, почувствовал глубокую жалость к своим братьям, более слабым, чем он, одаренный самой природой неисчерпаемой энергией и редко встречающейся силой. Он понял, что им суждено претерпевать адские муки, и, мученик сам, он встал на сторону угнетенных, поклявшись помочь им добиться рано или поздно освобождения или же погибнуть вместе с ними.

Казалось, что теперь настало время покончить с бесчеловечным угнетением, которое длится с незапамятных времен. Слышно было, как постепенно разрушаются срубы старого общественного строя. Рабочие столицы, увлекая своим примером трудящихся всего света, открыто требовали права на неурезанный продукт своего труда и на основе этого права требовали и личной свободы.

«Немедленно помочь! Быть может, завтра не будет больше париев!»

И смельчак, навсегда порвавший с Жирондой, в последний раз оседлал своего железного коня.

Стоял ясный летний день, рельсы блестели на солнце и, как по нитке, бежали на северо-восток. Казалось, что поезд, окруженный паром и искрами, несется на крыльях. Промелькнули Ангулем, Пуатье, Тур, Блуа, Орлеан, Этамп. Оставался последний перегон. Никогда еще Сардок, этот истый горожанин, с малых лет сроднившийся с асфальтом, так остро не испытывал потребности вернуться в родной город, где тысячи колоколен вонзались в голубизну небес. Он ощущал тот священный трепет, который испытываешь, возвращаясь на родину после десяти лет отсутствия, и, радостный, подбрасывал и подбрасывал уголь в топку.

Вдруг – о ужас! – посреди огромной безлюдной равнины, освещенной ослепительно ярким солнцем, по которой полным ходом, по прямой, мчался экспресс, Сардок своим опытным, привычным глазом заметил неподвижную человеческую фигуру, распростертую поперек железнодорожного полотна в трехстах – четырехстах метрах от паровоза… Что делать? Остановить поезд невозможно! Дать контрпар? Все взлетит на воздух!

Тут взгляд Сардока упал на канат. Он обвязался им и крикнул машинисту: «Дай свисток тормозному кондуктору, поймай конец веревки и следи за мной!»

Поспешно, в десять раз быстрее, чем это можно выразить словами, он взлетает на перила, идущие вокруг котла, бежит к передней части паровоза, спускается на один из буферов, садится на него верхом и, нагнувшись всем корпусом, обхватывает ногами стальной стержень. Опустив голову, поддерживаемый обвязанной вокруг бедер веревкой, конец которой держит примостившийся к трубе машинист, Сардок протягивает руки к шпалам, где лежит женщина…

И тут свершилось чудо! Еще один поворот колес, и было бы поздно! В тот самый момент, когда несущийся на всех парах мастодонт вот-вот должен раздавить несчастную, смельчак на лету хватает женщину, ловко приподнимает ее и держит в нескольких сантиметрах над рельсами до тех пор, пока его не втаскивают на паровоз.

И вот он, здравый и невредимый, на мостике вместе со спасенной им девушкой.

Ее звали Леоной. Жизнь бедняжки, чудом вырванной из лап смерти, мало чем отличалась от жизни многих девушек из народа. Ее дядя, имя которого она носила, участник июньского восстания, скончался в Кайенне через год после кровавой победы буржуазии. Сестра сосланного родила в пятнадцать лет ребенка от какого-то франта буржуа, который без церемонии бросил ее после того, как обольстил.

Леона осиротела несколько лет тому назад. Вскоре средства ее иссякли. Она почувствовала, что бороться за свою добродетель становится все труднее, и, не желая пасть, как пала ее мать, стать жертвой негодяя или послужить игрушкой сынку какого-нибудь крупного буржуа, способствовавшего высылке ее дяди на остров с губительным климатом, эта гордая дочь предместья, чистая, здоровая, неискушенная, предпочла жизни небытие.

Однажды утром, на рассвете, она вышла за пределы города… Судьба столкнула ее с тем, кто ее спас, проявив небывалую отвагу и ловкость. Через неделю они оба – люди одной породы, одного склада, – с такой силой брошенные в объятия друг к другу, признались в своей друг к другу любви.

Никогда она не забудет, как этот человек атлетического сложения, с суровым и прекрасным лицом, не отрывал от нее сверкающего и нежного взгляда, а она, сидя перед топкой, старалась прикрыть свою обнаженную грудь. Преданный ей отныне всем сердцем, он больше не мог жить без той, которую похитил у смерти. Все было ясно. Однажды вечером они вместе поднялись на один из кудрявых холмов, венчающих Париж, которые пруссаки еще не успели загрязнить. Они были одни на лоне природы, кругом деревья, река и голубое небо – единственные свидетели их нерасторжимого, свободно заключенного союза. Этот свадебный день навеки запечатлелся в их памяти. Быть счастливым – только мечта, а мечта эта – увы! – длится мгновение!

Спаситель Леоны был слишком искренним патриотом, чтобы не встать на защиту родины. После четвертого сентября он примкнул к тем, которые хотели принудить к действию инертное правительство Трошю. Но Трошю не изменил своей тактике, Дюкро не умер и не одержал победы, и в Париж, отданный на волю победителя, вошли немцы, в Париж, увенчанный терновым венцом, по слухам, собирались прислать издалека штатгальтера, а возможно, короля или императора.

Как в те дни, когда в Бузенвале и на берегах Марны шли бои за независимость нации, так же и теперь потекла кровь добровольцев революции, ставших на службу Коммуны, на защиту муниципальных свобод – в Бисетре, в Ванве, Монруже, Исси и Нейи. Возглавляемый неумелыми командирами, обманутый, преданный, потеряв форты и крепостные стены, народ отстаивал улицу за улицей. Из-за недостатка бойцов борьба на Пер-Лашез должна была сейчас прекратиться.

Убитая горем Леона, считавшая, что Сардок погиб, нашла его здесь живым.

– Да, – сказала она, отрываясь от его губ, – я отвечу тебе за все, о чем спрашивает твой взгляд, на все. Изнар, Дюмэ, Ксавье, Саразар, Рюмболь, Эгэ, Энрион, Глав, Ор, Абариль, Леву, Клубгейм – все наши друзья исполнили свой долг и погибли. Как они, вместе с ними, окончил свои дни твой брат Альбен, рыцарь без страха и упрека. Несколько часов назад я видела его бездыханное тело на пьедестале колонны, воздвигнутой в честь Июльской революции. Да, я видела, говорю тебе, его спекшуюся кровь, окрасившую бронзу, на которой золотыми буквами высечено имя доблестного борца тысяча восемьсот тридцатого года – вашего отца. Богатая жатва устилает теперь площадь Бастилии: на земле там больше тел, чем под землею. Мужчин, женщин и детей «проклятого класса» – всех их прикончили, независимо от того, участвовали они в борьбе или нет. Версальцы никому не дают пощады. Им приказано: «Убивать». И они убивают. Твою сестру с мужем схватили у Торнской заставы и расстреляли, как расстреляют и нас с тобой через час, возможно, и раньше. От Пантеона до Пер-Лашез дальний путь, ведь правда? И вот я вчера в полночь вышла с улицы Кловис и восемь часов пробиралась по городу под снарядами и пулями, среди крови и огня. Париж горит, Париж сгорел, скоро он погаснет вместе с революцией. Наши сдержали свое слово. Если «деревенщине» нужен еще один король, пусть выстроит ему новую собачью конуру. Пале-Рояля не существует, Тюильри тоже. Отныне будут верить клятвам парижского блузника, который никогда не лжет. «Быть или умереть!» Сегодня, не утратив своей чести, он покоится под пеплом нашей старой столицы. Кто же утверждал нынешней зимой во время осады – феррьерский пасквилянт или трансноненский живодер, – кто утверждал, что «голодранцам» не продержаться и часа против неприятеля? Доказательство теперь налицо! А сами они, эти трусы, немало могли бы сделать против Бисмарка и компании, если бы пуще всего не боялись повести солдат в бой, привести их к победе, а от победы – к свободе, чтобы дважды в течение одного столетия республика, подлинная республика спасала родину!.. Во что бы то ни стало надо было этому воспрепятствовать, а потом взяться за уничтожение республиканцев, этих «демагогов»! Сегодня они уничтожены. Сена, в которой отражаются еще дымящиеся обгоревшие императорские и королевские логовища, Сена, пышущая жаром, Сена стала красной от крови наших товарищей; мостовые каждой улицы тоже окрашены их кровью. Парижу устроили богатые похороны! Его величество покоится на ложе из пурпура. Настанет день, и он, этот мертвец, воскреснет. Тогда камни сами восстанут и заговорят. Ах, достаточно того, что видела я! Эти крестьяне в солдатских мундирах, это мужичье, порабощенное буржуазией, как прежде дворянством, эти варвары оскверняют города, где каждый стремится к свободе, особенно наш город, уничтоживший капитализм, наш полыхающий огнем город, который не желает больше допускать в свои стены князей, священников и палачей. Это мужичье в бешеной злобе, в дурацкой ярости льет кровь, льет кровь во имя бога! Убивают каждого, кто мыслит, знает и не считает себя собакой… Не спрашивай меня, как я сюда добралась, не спрашивай меня об этом. Меня преследовали, схватили, поставили к стенке, и я, упав на гору трупов, поднялась, обманув смерть. Она меня не испугала, но призвала слишком рано. Пусть она явится сейчас, и я с радостью приму ее. Снова увидеть тебя хотя на мгновение, вот чего я хотела, и я пришла. Ненаглядный, я пришла не одна…