Невеста - Карина Демина

— Это я. Извини, что так получилось. Я не подумала, что ты не видишь. Ты цел?

Подходила я медленно, нарочно вороша сухие листья, чтобы он слышал голос. И сама же не спускала с него глаз. Если нападет, успею убраться.

Наверное.

— Ну, все хорошо? — Я положила руку на загривок. — Упал. Это бывает. Это не страшно. А лес, он не злой…

Бурые листья прилипли к хламиде, к рукам, к шее, к волосам, впитывая драгоценный дар свежей крови. Она останется в лесу платой за ласку. Я же гладила своего пса по спине, пытаясь понять, что с ним происходит.

Глупая Эйо снова переоценивает свои способности? Но паутинка аркана легла на плечи, и пес дернулся.

— Спокойно. Я просто посмотрю. Вдруг ты себе что-нибудь сломал?

Это вряд ли, конечно. Раны… и снова раны. И под ними тоже. Но это мелочи. Истощение? Странно было бы ждать иного. Мне не нравилось то, что я видела внутри пса: грузное, черное. Гной под пленкой молодой кожицы, та самая язва, что уходит в самую душу, и чем дальше, тем сильнее ее разъедает. А пес держится из последних сил, себя же калеча.

Он уже на грани. И я могу подтолкнуть.

Станет легче.

Вцепившись в его волосы, я дернула сколько сил было, запрокидывая голову.

А глаза не светло-серые, как показалось вначале, — бледно-голубые, того особого оттенка, который лишь у чистокровных встречается. И зубы стиснул, давит всхлип.

Прости, но то, что я сделаю, нельзя сделать иным способом. Я провела по щеке, стирая грязь и кровь. Родинки… Точно, чистокровный, высших родов. И целым созвездием. Потом сосчитаю.

Я водила мизинцем от родинки к родинке, и пес успокаивался, чернота внутри оседала. Нет, нельзя ее оставлять.

— Дурак ты, — сказала я и ударила по губам. С размаху. Хлестко. Чтобы разбить, чтобы причинить боль той рукой, которая только что гладила.

И глаза его сделались почти белыми. Гной рванул и… вырвался. Он выходил со слезами, с судорожными всхлипами, с воем, который рвал мне душу.

— Плачь. — Я притянула его к себе, обняла как умела. Прижала тяжелую голову к плечу. — Прости меня… ну прости, пожалуйста. Я больше не буду так делать. Честно. Но надо было, чтобы ты заплакал.

Я раскачивалась, как делала мама, когда хотела меня убаюкать. Правда, я была маленькой, а пес — огромным, но он раскачивался вместе со мной, не делая попыток вырваться.

— Ты же давно не плакал? Что бы они ни творили… Мама мне говорила, что высшие — все гордецы… и упрямцы… и слезы иногда нужны, чтобы легче стало. Здесь тебя никто не увидит, а я никому не скажу. Я и сама забуду. Да и ты вряд ли вспомнишь, но это тоже не страшно. Я кое-чего не помню и не буду пытаться вспомнить, потому что если забыла, то оно и к лучшему.

Я гладила его по жестким волосам, уговаривая отдать слезам все — боль, которую ему пришлось вынести, страх, стыд… мало ли что накопится в душе у того, кто вышел живым из-под Холмов.

Плачь, пес, плачь.

Я не знаю, что именно тебе пришлось пережить, но сама я научилась дышать заново, только отдав долг сердца слезами. Долго ли мы так сидели? Да и какая разница. В конце концов пес затих — внутри не осталось черноты. Душа выеденная, но без гноя, и если повезет — если очень-очень повезет, — то потихоньку зарубцуется.

— Прости, — еще раз попросила я, отпуская его. Сама же стерла слезы со щек и провела ладонью по лопнувшей губе. Здорово же я ее разбила…

— У меня… — Голос у пса оказался глухим, надтреснутым. — У меня есть невеста. Во всем мире не отыскать девушки прекраснее ее… Ее волосы мягки и душисты. Ее очи — бездонные озера, забравшие душу мою. Рот ее — россыпь жемчуга на лепестках розы. Стан ее тонок, а бедра круты…

Он улыбнулся счастливой улыбкой безумца. А я позавидовала псу: его хотя бы ждут.

В последний раз Оден плакал на похоронах матери.

Совсем еще щенок, и семи лет не исполнилось, такому простительны слезы. Но отец, положив тяжелую руку на плечо, сказал:

— Веди себя достойно, Оден. Какой пример ты брату подаешь?

Виттар, до того момента молчавший, — он был слишком мал, чтобы понять, что происходит, — и вправду зашмыгал носом. Обеими руками вцепился в куртку Одена.

— Слезы — удел слабых. Будь сильным, — повторил отец позже.

Те его слова помогли выжить пять лет спустя в Каменном логе, где рудные жилы подходили к самой поверхности земли, открываясь черными окнами, и близость живого железа, дикого, ярого, будоражила кровь.

Оден помнит бурую равнину, расшитую огненными реками, и утробный вой подземных горнов. Трещины, из которых выплескивалось пламя, и зов его — подойти, окунуться, очистить себя. Живое железо стремилось к материнской жиле. И всего-то надо было устоять.

Смирить себя и железо в себе.

Оно прорывалось, раздирая кожу шипами и иглами, складываясь причудливыми кольчужными узорами, меняя само тело, которое больше не принадлежало Одену. И, распластанный под тяжестью полной брони, он готов был разрыдаться от бессилия.

Ипостаси сменяли друг друга.

А кто-то совсем рядом выл от боли, отдирая прикипевшие к базальту ладони, неспособный справиться с силой рода. Врир выплясывал на белом камне. На руках его пузырилась кожа, сгорала, а он, безумный, раздувал пламя. Оден пытался добраться до друга — тогда еще оставались друзья, — звал, полз, постепенно подымаясь на ноги, которые уже и не были ногами.

И железо прервало каскад перемен, заперев в новом обличье.

Изменившееся тело было слишком чужим. Тяжелым. Неподатливым. Оден путался в лапах и кричал. Но что его голос против того, который звучит внутри, призывая окунуться в черное окно?

Руда к руде.

Железо к железу.

Кровь к крови.

Врир, в последний миг словно очнувшийся, повернулся, протянул руки, которых уже не было — ошметки плоти на белых костях, — зарыдал. И слезы вскипели в глазах.

Удел слабых — умереть.

И каждый год в Каменном логе оставались те, кто неспособен был совладать с предвечным зовом. Иные же, переплавленные, пережженные, становились сильней.

Два дня остывала подаренная рудой броня.

— Слезы — удел слабых, — сказал Оден брату, когда настал его черед. И пять дней не находил себе сна и покоя, терзаясь мыслью, что Виттар не выстоит.

Все злее становились рудные жилы, все большую цену брали с Великих родов.

И Оден пялился на родовой гобелен, опасаясь отвести взгляд хотя бы на мгновение, — вдруг да погаснет тонкая золотая нить на нем, одна из двух, оставшихся от некогда великой жилы. Кусал губы. Давил страх.

Обошлось.