Следующий раз - Марк Леви

— Что в этой коробке?

— Ничего! — отрезал Питер.

Джонатан обернулся и стал весело перечислять:

— Электробритва, три драные рубахи, две штанины одних разорванных пижамных штанов, пара баш маков без шнурков, четыре письма в мелких клочках, и все это полито кетчупом… Ты сбежал из дому?

Питер изогнулся в кресле, чтобы сбросить картонную коробку с сиденья на пол.

— У тебя никогда не бывало неудачных недель? — пробурчал он, делая громче радио.

Джонатан чувствовал, что всё сильнее робеет. Когда он поделился своими опасениями с Питером, тот заявил:

У тебя нет никаких причин трусить. Ты же всезнайка!

— Это как раз то идиотское суждение, от которого опускаются руки.

— А я ужасно перетрухнул за рулём, — поделился с другом Питер.

— Когда?

— Сейчас, когда ехал к тебе.

«Ягуар» тронулся с места. Джонатан провожал взглядом старинные строения в порту. Они выехали на скоростное шоссе, ведущее в международный аэропорт Логан.

— Как поживает наш дорогой Дженкинс? — поинтересовался Джонатан.

Питер поставил машину напротив будки охранника, за что незаметно сунул тому в ладонь купюру. Джонатан в это время доставал из багажника, свою старую дорожную сумку.'Когда они шагали вверх по пандусу стоянки, их шаги отзывались гулким эхом. В этот раз, как всегда бывало перед посадкой в самолёт, Питер взбеленился, когда его заставили снять ремень и ботинки, трижды звеневшие под рамкой безопасности. В отместку за его недружелюбные высказывания дежурный досконально перебрал весь его багаж. Джонатан показал жестом, что, как всегда, дождётся его у газетного киоска. Питер застал его там за чтением антологии джаза Милтона Мезза Мезроу. Джонатан купил эту книгу. Посадка прошла без затруднений, самолёт взлетел по расписанию. Джонатан не взял предложенный ему поднос с обедом, опустил щиток на иллюминаторе, зажёг лампочку для чтения и погрузился в конспект своего выступления, до которого оставалось несколько часов. Питер полистал журнал авиакомпании, просмотрел правила безопасности и даже каталог беспошлинной торговли на борту, хотя знал его наизусть. После всего этого он откинул спинку кресла.

— Скучаешь? — спросил его Джонатан, не сводя глаз со своих бумаг.

— Думаю!

— Я и говорю: скучаешь. — А ты нет?

— Я готовлюсь к докладу.

— Ты одержим этим человеком, — высказался Питер, снова берясь за правила безопасности на борту «Боинга-737».

— Увлечён!

— Это уже смахивает на наваждение, старина, поэтому я позволяю себе настаивать, что твои отношения с этим русским художником лучше описываются термином «одержимость».

— Владимир Рацкин умер в конце девятнадцатого века, так что я поддерживаю отношения не с ним самим, а с его творчеством.

Джонатан вернулся к чтению, но молчание длилось недолго.

— У меня острое чувство дежа-вю, — насмешливо проговорил Питер. — И немудрёно: ведь мы говорим об этом в сотый, наверное, раз!

— А сам ты почему оказался в этом самолёте, если не заразился тем же вирусом, что и я?

— Первое: я тебя сопровождаю. Второе: я бегу от звонков коллег, травмированных статьёй кретина в «Санди тайме». Наконец, третье: да, мне скучно.

Питер достал из кармана пиджака фломастер и нарисовал крестик на листке в клетку, на котором Джонатан делал последние примечания к своему докладу. Не переставая изучать свои картинки, Джонатан нарисовал рядом с крестиком Питера нолик. Питер нарисовал рядом с ноликом другой крестик, Джонатан начал новым ноликом диагональ. Самолёт приземлился на десять минут раньше времени прибытия по расписанию. Друзья не сдавали багаж и без задержек покинули аэропорт. Такси отвезло их в отель. Питер посмотрел на часы и сообщил, что до конференции остаётся ещё час. Получив номер, Джонатан поднялся туда, чтобы переодеться. Дверь комнаты беззвучно закрылась за ним. Он поставил сумку на маленький письменный стол из красного дерева напротив стола и взял телефонную трубку. Когда Анна ответила на звонок, он закрыл глаза и подчинился её голосу, словно находился в мастерской, с ней рядом. Свет там был потушен, Анна сидела на подоконнике. У неё над головой, над стеклянной крышей, мерцали считаные звёздочки, выигравшие сражение у зарева большого города, — тонкая вышивка на бледном полотне. На старинных стёклах, скреплённых свинцовыми полосками, оседали солёные брызги с моря. В последнее время Анна отдалялась от Джонатана, словно колёсики хрупкого механизма стали заедать с тех пор, как они решили пожениться. В первые недели Джонатан объяснял её отчуждённость страхом перед ответственным решением на всю жизнь. А ведь она желала этого торжественного акта больше, чем он. Их город был так же консервативен, как мир искусства, в котором они вращались. После проведённых вместе двух лет было хорошим тоном официально оформить союз. Бостонский свет все яснее показывал это выражением своих физиономий на каждом коктейле, на каждом вернисаже, на каждом крупном аукционе.

И Джонатан с Анной уступили давлению светского общества. Приличный облик пары был к тому же залогом профессионального успеха Джонатана. На том конце телефонной линии Анна замолчала, теперь он слушал её дыхание и старался угадать её жесты. Длинные пальцы Анны тонули в её густых волосах. Закрывая глаза, он даже начинал чувствовать аромат её кожи. В конце дня запах её духов смешивался с запахом дерева, пропитавшим все уголки мастерской. Их разговор завершился молчанием, Джонатан положил трубку и открыл глаза. У него под окнами непрерывный поток машин вытягивался в длинную красную ленту. Его охватило чувство одиночества, как бывало всякий раз, когда он оказывался далеко от дома. Он вздохнул, спрашивая себя, зачем согласился выступить с докладом. Времени оставалось в обрез, он разобрал свою сумку и надел белую рубашку.

Перед выходом на сцену Джонатан сделал глубокий вдох. Его встретили аплодисменты, потом зал погрузился в полутьму. Он встал за пюпитр с маленькой, как в суфлёрской будке, бронзовой лампочкой, освещавшей текст его доклада. Джонатан знал своё выступление наизусть. На огромном экране у него за спиной появилась первая картина Владимира Рацкина из тех, которые он собирался показать за вечер. Он решил представить полотна в обратном хронологическом порядке. Первая серия — английские пейзажи — иллюстрировала труд, которым Рацкин был увлечён в конце своей жизни, укороченной болезнью.

Рацкин писал свои последние картины в комнате, покидать которую ему не позволяло здоровье. Там он и умер в возрасте шестидесяти двух лет. На двух больших портретах был изображён сэр Эдвард Ленгтон (на одном он стоял в полный рост, на другом сидел за письменным столом красного дерева) — уважаемый коллекционер и торговец живописью, покровительствовавший Владимиру Рацкину. На десяти полотнах с небывалой степенью проникновенности изображалась жизнь бедных лондонских пригородов в конце XIX века. Презентация Джонатана завершалась ещё шестнадцатью картинами. Сам докладчик не знал, когда именно их создал художник, но посвящены они были молодости художника в России. На шести первых его картинах, заказанных самим царём, красовались придворные, десять других были плодами вдохновения самого молодого художника, потрясённого нищетой простого люда. Эти уличные сценки стали причиной вынужденного бегства художника из родной страны, куда он никогда уже не возвращался. На устроенной царём персональной выставке художника в санкт-петербургском Эрмитаже тот самовольно вывесил несколько этих картин, вызвавших громкий скандал. Император люто возненавидел его за то, что страдания народа он запечатлел красочнее, чем великолепие монаршего правления. Рассказывают, что на вопрос придворного советника по культуре о причинах такого поступка, Владимир ответил так: «Если в своём стремлении к могуществу человек питается ложью то в живописи властвуют противоположные законы. Искусство в моменты слабости может разве что приукрашивать действительность. Разве судьба русского народа меньше достойна изображения, чем сам царь?» Советник, ценивший живописца, ответил на эти его слова горестным жестом. Открыв в огромной библиотеке с бесценными манускриптами потайную дверь, он посоветовал молодому художнику бежать со всех ног, пока за ним не явилась тайная полиция. Больше он ничем не мог ему помочь. Спустившись по кривой лестнице, Владимир оказался в длинном тёмном коридоре — на настоящей тропинке, ведущей в ад. Двигаясь в потёмках на ощупь, водя ладонями по бугорчатым стенам, он перебрался в западное крыло дворца, попав из подземелья, где приходилось ковылять сгорбившись, в сырые каменные пещеры. Дряхлые крысы, семенившие в противоположном направлении, задевали его лицо, порой проявляли чрезмерный интерес к непрошеному гостю и гнались за ним, кусая за лодыжки.