За гранью дозволенного - Митч Каллин

— Дэвид, нет такой проблемы, с которой мы не могли бы справиться, — частенько говорил он восьмилетнему сыну, когда случались какие-нибудь мелкие драмы (разбил окно, украл в бакалее бейсбольные карточки, засунул в микроволновку золотую рыбку). — Нет ничего такого, о чём бы ты не мог рассказать мне или попросить меня, хорошо?

— Хорошо, — обычно говорил Дэвид, кивая без всяких сомнений, успокаиваясь в отцовских руках.

Мужчина подозревал, что отец Майка был совсем другим, вероятно, он неохотно прикасался к худому телу сына, не склонялся с ним над слесарным столом в гараже, чтобы показать, как из старого хлама соорудить аэроплан. Он был убеждён, что Майк редко слышал невероятно важные, главные слова, слетающие с отцовских губ, этот искренний шёпот: «Я люблю тебя, ты значишь для меня всё».

«Очень плохо, — думал он. — Какой стыд…»

— Итак, что у тебя за история? — спросил Майк мужчину, шагая рядом и глядя, как тот топчет ветви упавшего мескитового дерева.

— У меня её нет, извини.

Мужчина искоса взглянул на мальчишку и улыбнулся.

— Да ладно, это неправда. У всех есть своя история.

— У всех, — согласился мужчина, переводя дух, — кроме меня. — Его левый ботинок задержался у расщеплённых серых ветвей. Он устало вздохнул, похлопал Майка по плечу. — Не возражаешь помочь мне с этим?

— Не возражаю.

Оба затопали, расщепляя ветки, разбивая дерево на части — наслаждаясь разрушением, треском и щёлканьем ломающейся хрупкой древесины.

Словно отец и сын, думал мужчина. Двое с одним именем… Он полагал, что не имело значения всё, что о нём говорили (извращенец, убийца, монстр), потому что никто не мог бы сказать о нём, что он плохой отец — ни его жена, ни сын, ни дочь, ни даже полиция.

В дополнение ко всему он был бескорыстный работник образования, увлечённый учитель, каждый понедельник и среду читал откровения своих учеников; их еженедельный журнал обычно выявлял много больше, чем можно было ожидать (боязнь плохих оценок, сексуальные интересы, неожиданное отчаяние, непостижимая тревога). Дети могли свободно писать обо всём — полная безнаказанность была обещана, и журнал действовал, словно чистая доска для объявлений. Ученики ценили его, полагались на него. Он был гораздо больше, чем просто мистер Коннор; он был союзником всех их фантазий и желаний. Он завоёвывал их доверие — со временем он конечно же обретёт и доверие Майка. «К следующей неделе, — рассуждал мужчина, — ты и я будем друзьями — ты будешь делиться со мною своими тревогами и сожалениями, и, может быть, я доверю тебе свои».

Правда, на деле этого так и не произошло: парень провёл с ними четыре ночи и три дня — а потом растворился в закате, стащив пару упаковок печенья, буханку хлеба да ещё бумажник мужчины.

— Сегодня здесь, — сказал Тобиас, — завтра там.

И хотя утрата бумажника приводила в уныние, мужчина почувствовал определённое облегчение, освободившись от разбухшего напоминания о своём прошлом, — облегчение и оттого, что неделей раньше сжёг свои кредитные карточки, банковские квитанции, водительское удостоверение, и сделал это, чтобы остаться инкогнито в случае, если бумажник попадёт не в те руки. Но, каковы бы ни были причины действий, Майк оставил только две вещи, которыми мужчина продолжал дорожить, обе были вытащены из бумажника и положены рядом с его спальным мешком, — семейный портрет, сделанный прошлым летом (мужчина стоит рядом со своей женой, руки положены на плечи детям), и его карточка члена Американского общества моделирования (преимущества, которые она давала: дисконт в «Хобби-Хаус», еженедельные дайджесты новостей, ВИП-подписка на «Американскую модель»).

Так что этой ночью, когда мужчина стоял один-одинёшенек на дне оврага, глазея вверх, туда, где иголочки звёздного света скрепляли широкий тёмный балдахин неба, он надеялся, что Майку пойдёт впрок обладание бумажником, хотя и не мог понять, зачем это парень его стащил (там не было ни наличных, ни кредиток, ничего ценного, просто то, что осталось позади). Между прочим, он сожалел, что спалил кредитки, они могли бы помочь парню выскочить. Не имело значения, что мужчина знал: всё к лучшему — если бы Майк использовал любую из карточек, просто купил колы или жевательную резинку, трагическая цепь событий точно развернулась бы до конца (полиция нашла бы мальчишку, мальчишка признался бы, где взял бумажник).

Неопытные преступники, считал мужчина, используют собственные пластиковые карточки, чтобы получить дешёвую комнату в отеле и нормальную еду, пользуются карточкой один раз — и тем самым сообщают о своём местоположении, — но он не такой идиот, он не так глуп.

Всё же лучше было карточки сжечь. Куда лучше, чем позволить Майку воспользоваться ими. Но ему всё ещё хочется, чтобы они с мальчишкой поговорили накоротке; он хотел бы убедить его вернуться домой или, во всяком случае, найти безопасное место, где тот мог бы жить.

«Оставайся на поверхности, — должен был посоветовать он ему. — Избегай подозрительных мужчин, избегай мест, покрытых мраком».

Вот что бы он сказал, если бы мальчишка был здесь этой ночью.

«Вот что, — думал он, — должен был сказать мне кто-нибудь…»

Шатаясь по дну оврага поздно вечером, мужчина познакомился с созданиями в шуршащих кустах, перебегающими ему дорогу, — полевыми мышами, блуждающими чернохвостыми калифорнийскими зайцами, земляными белками; в темноте трудно сказать точно — с кем. В другой раз он остался мёрзнуть в своём тоннеле, представляя минуту, когда его имя произнесут лёгким шёпотом — словно его принесёт ветер или позовут из-под мескитового дерева в нескольких ярдах правее. Он слышит шаги, хрустящие за спиной по песку, но, быстро повернувшись, обнаруживает, что один. Он слышит реактивный самолёт, гремящий где-то в небе, иногда улавливает смутные голоса, шумящие в близлежащем парке, иногда голоса затихают на мгновение, чтобы он мог закрыть глаза и слушать свист машин на хайвее (автомобили приезжают и уезжают время от времени, шелест шин — словно затихание быстрого ветра).

Он вслушивается в низкий бас проезжающего автомобиля, представляет подростков-южан, которые отправились в полуночную поездку, вырвались из города, передние огни нацелены на запад, пока они движутся в сторону пустоты, перевозя с собой рэп-музыку и банки пива через скудную пустыню, над которой виднеются только башни цереусов. Миновав Папаго-парк, дорога, по которой они едут, становится узкой, извилистой, идёт под уклон, заканчивается тупиком на возвышающейся над городом парковке — с этой выигрышной позиции всё внизу кажется выше, тысячи огней плывут и мерцают, а над ними простирается чёрный небесный свод.

Мужчина хорошо помнит этот вид сверху, он по весне летал здесь на самолёте по выходным, во второй половине дня, когда долина, город и пригородные местечки — такие, как Папаго-парк и этот овраг — казались одновременно далёкими и близкими. Однажды летней ночью он занимался там сексом, громко стонал при втором освобождении. Его широко раскрытые глаза были устремлены на огни города — неорганизованную массу синего, жёлтого и белого, которая казалась ему неосязаемой. Он помнит, что ощущал очень мало связи или родства с этими знакомыми улицами и зданиями. Как странно сознавать сейчас, вернувшись в тоннель, что его чувство отчуждённости сегодня не более глубоко, чем тогда; словно он всегда смутно существовал здесь, словно тайная часть его самого всегда стремилась сюда, покоилась в тоннеле с того самого дня, как он родился.