Клад стервятника - Сергей Челяев

Мне по виду двадцать семь с половиной лет. По жизни — думаю, осталось примерно столько же, чтобы еще быть в силах лабать на старенькой раздолбанной «Yamaha PSR-740» в баре «Лейка» для упившихся сталкеров и томных девочек Хуареса.

Когда-то я тоже был сталкером, как же в Зоне без этого! Сталкером-отмычкой для самого себя, если точнее. Поэтому хлебнул «студня», пару раз удачно кувыркнулся на «трамплине» — есть все-таки Бог на свете! — и счастливо вырвался из когтей еще не созревшего симбионта, оставив ему по доброму куску мяса с обоих бедер.

После того случая Владимир Сергеевич Пушкарев, а в нашем мире, мире ЧАЭС, — просто Комбат, лучший ходок Зоны милостью Черного Сталкера, и окрестил меня Трубачом.

— Вот посмотришь на тебя, Гоша, — задумчиво прокомментировал он мой очередной счастливый исход за Периметр, — и почему-то сразу приходит на ум характерная, но грустная фраза: а ведь лело-то труба…

— Ага, — хмыкнул я, морщась от действия антидота, который готов был, кажется, проесть мою грешную плоть до кости. — Труба, а в трубе еще труба. И так — ровно двенадцать раз.

— А почему двенадцать? — непонимающе пробормотал Комбат.

— Потому что следующая труба — тринадцатая. А это, как ни крути, выходит уже полный тромбон.

— Чего выходит?

— Тромбон. От слова «тромб», — пояснил я, чувствуя, что вот-вот заору от боли благим матом.

— Ну-ну. Тромбон — это вообще-то лучше, чем тромбец. — Комбат ласково похлопал меня по плечу. Целясь, между прочим, прямо в обгорелые лохмотья комбеза, под которыми у меня адски горела тонкая корка свеженькой ожоговой коросты.

Похлопал и поковылял в свою хибару, которая лишь с виду хибара, а на самом деле — бунгало помешанного на комфорте сибарита, нора зажиточного хоббита или даже бери выше — пещера Аладдина, набитая сокровищами, не говоря уже о восьмирежимной джакузи…

Что ж, как вы сталкера назвали, так хабар и потечет. Неудивительно, что весь мой дальнейший — да и прошлый, чего уж там греха таить! — улов артефактов в Зоне сводился все больше к лучезарным россыпям «бенгальского огня» да набившей оскомину «крови камня». А им цена — гроши в базарный день, да еще если у скупщика пятилетний план по ерунде покуда не выполнен. Поэтому про таких горе-сталкеров, как я, обычно говорят: неудачлив и неопытен. А байки о том, где и как я лажанулся? О-о, я их слышал десятки, сотни!

Но все это было прежде. Дурная слава в Зоне всегда развеивается как дым — благо каждый день тут кто-нибудь лажается, а то и дает дуба.

Теперь меня местный народец уважает, Трубач в законе — говорят. Деньга тоже понемногу течет, хоть и мелкая, зато верная. И заметьте, при полном здоровье, благо над крышей «Лейки» не каплет, это вам не бункеры Агропрома.

Потому что кормит меня, как ни странно, профессия. А она у меня тут востребованная по самое не могу.

Но сначала, само собой, была молодость.

Молодость — время, когда можно и должно покорять мир, коль скоро все ночные клубы заняты диджея- ми, виджеями и прочими «джеями» на полгода вперед.

И ваш покорный слуга, Гоша-Трубач, а тогда лидер-гитара группы, которую лишний раз лучше вслух не называть, целыми днями напрягался с другими тремя парнями из Казани в стылом и сыром подземном переходе на Арбате, у кинотеатра «Художественный». Там мы зажигали москвичей и гостей столицы уже давно ненавистными нам еврейско-казацкими песнями под акустику.

Причем лучше всех почему-то шли «Голуби летят над нашей Зо-о-оной…», но тогда я еще не видел в этом перста моей дальнейшей судьбы.

А по ночам мы писали моторный, центровой панк в студии у Юрика Герцева, большого поклонника старых традиций.

Расплачивались с ним за каждую сессию скомканными купюрами, дурно пахнущими рыбой и частично залитыми пивом. Тем не менее добрый и покладистый человек Юрик казанскими пацанами искренне восхищался и всегда скрупулезно откапывал и просеивал в их фишках малейшие крупицы настоящего. Поэтому он всех посетителей своей студии неизменно знакомил с нами, тактично опуская имя группы, зато превознося наши таланты на немыслимые высоты.

— Ловите момент! Потом будете хвастаться перед экзальтированными девицами, что, мол, знакомы! — усмехаясь, твердил он каждому. — Потому что это — лучшая панк-группа из всех, кого я слышал в жизни! Как Бог свят — лучшая!

Именно он и устроил нам неслабый ангажемент, после которого в моей жизни все очень круто изменилось.

Получив как-то по совсем левой рассылке среди прочего спама весточку о том, что компания каких-то идиотов в закарпатском Ужгороде организует международный фестиваль панк-рока «и альтернативно-прогрессивных музыкальных течений», Юрик не стал спихивать ее в «корзину». А переправил нам, по назначению.

Прямиком в «Гов Но»!

Пути славы, как известно, неисповедимы.

Пути бесславия — тем паче.

Мы не были избалованы вниманием слушателя. Мы как раз переживали очередной творчески-алкогольный кризис. Поэтому, получив приглашение на фестиваль, мы едва не описались от счастья. Решено было действовать немедля.

В тот же день мы зачехлили гитары, сердечно распрощались с Юрой «сухариком» и умчались славным поездом «Москва-Будапешт» в Закарпатье. Нас ожидал Ужгород, самый зеленый город Евразии, а ныне — наш Аустерлиц, о да.

Там наше «Гов Но» совсем нехило выступило на фестивале в компании таких же великовозрастных идиотов. А я, Гоша-Трубач, умудрился даже отхватить целый лауреатский диплом, подтверждавший мой высокий статус в корявом мастерстве гитарного панк-рока…

Разумеется, секрет нашего триумфа коренился вовсе не в какой-то моей особенной, филигранной технике или же затейливом искусстве шестиструнных импровизаций. Просто в каждом монастыре всегда свой устав, и наша группа перед самым выступлением по давней фестивальной традиции всех уважающих себя рокеров изрядно накачалась немировской горилкой. Дело было в клубной уборной с расколотым умывальником и намертво забитыми «чашами Генуи». Как тут, скажите, не выпить водки?

А напоследок мы еще и усугубили это дело — но исключительно для блеска глаз под софитами! — портвешком с почти апокалиптическим номиналом «66».

В итоге перед выходом под софиты вся группа была уже, что называется, в хлам.

Поэтому, громко объявляя в микрофон список исполняемых вещей, наш басист Мударис Абзгильдин неожиданно замялся прямо посредине скорбного списка. Затем громко икнул и едва не абзгильдел весь первый ряд, сдержав творческие позывы лишь поистине героическим усилием. После чего сообщил притихшему залу:

— В общем… Чего там… Бафли саталлар тигында… Да канца!

Что доподлинно означают эти загадочные слова, не знает никто в целом мире. И не только тюркском. Я подозреваю, что не знал их и наш славный Мударис.

Но зато интуитивно смысл речи нашего басиста был понятен залу.