Контракт - Светлана Храмова

Германия очень похожа на Россию, я уже поняла, что у двух стран гораздо больше общего, чем раньше мне казалось. И ландшафты сходные — вольные леса, раскидистые деревья, все сорта перемешаны, простор. И люди такие же. Ну почти. Любят настаивать на своем, повинуются только из-под палки, им необходима сильная рука, тогда уважают.

Легенда, будто любят закон и порядок. На словах любят, на самом деле — нет. Рвутся нарушать при любой возможности. И с юмором относятся к своим недостаткам, во всяком случае, недостатки можно обсуждать вслух.

В машине звучит музыка, CD, это Трансцендентные этюды Листа, играет Дмитрий Вележев, молодое дарование из Питера. Как он играет «Мазепу» — никто не сможет повторить. Филигранная точность «руколомных» пассажей, он сохраняет бешеный скачущий ритм без нарочитых замедлений, будто бы подчеркивающих значительность мелодии, как делают почти все пианисты.

В сети я видела его фотографию, всегда одну и ту же почему-то. Этот же кадр — на обложке CD: длинные курчавящиеся волосы, огромные в смоль черные глаза отведены чуть в сторону — «а он глядит в пространство», да. В плечах нервная ломкость, он напоминает и Шопена, и Листа одновременно, хотя, говоря строго, ни на одного из них не похож.

В то же самое время я читаю, книга у меня на коленях, долго читать невозможно, нет ни одной проходной фразы, хочется запоминать, я записываю. Я уже, наверное, переписала почти всю книгу, что не успеваю выписать — подчеркиваю. Пруст — наслаждение, а наслаждение — особая работа. На одной волне с Прустом я могу находиться только минут сорок пять подряд, потом мне нужен перерыв, я возвращаюсь к жизни, оглядываюсь по сторонам, как человек, вернувшийся из другого времени, из другой страны, и эту страну мне не хочется ругать. Но и долго в ней задерживаться опасно. Это зазеркалье, там все иначе, вывернуто наизнанку.

Пруст дробит, разлагает персонажей на молекулы, рассматривает пристально каждую частичку, ничто не ускользает от его взгляда. Вначале завораживает, потом необходимо вынырнуть, в нем тонешь. Характеры людей так типичны, я будто знаю прототипов, мысль, что люди вовсе не меняются от перемены времени и места, мне мешает.

Мы рассматриваем друг друга, видя слабости и недостатки, выхватывая смешные детали, я пристально изучаю других, те в это же самое время так же придирчиво, непременно иронично рассматривают меня, мы одинаково смешны и несовершенны, комплименты большей частью фальшивы, их произносят разве что из вежливости, никто никого не любит. Хотя ничего нового в них нет, но прустовские молекулы достоверны, наблюдения убийственно точны, холодная констатация всеобщего лицемерия удручает. Хочется запереться в комнате, как Пруст и поступил, в конце концов. По причине астмы, как считается, но случайного ведь ничего нет, дробящаяся колкая реальность настолько измотала его, что боль душевная стала причиной болезни телесной. На самом деле он все о жизни понял, со всеми перезнакомился и видеть никого больше не хотел. Только писать. Переписывая абзацы, шлифуя фразы до блеска, режущего глаза.

Блокада из туч плыла за нами, преследовала, внедрялась в сознание зрительным фоном пути. Серое тяжелое месиво клубилось за окнами, не просто серое — светлое, дымное, многослойная растяжка оттенков. Я старалась смотреть вперед, на змеящуюся полосу дороги, машина заглатывала ее, убегающая разлинованная ширь позади, а по бокам нависал рыхлый дымный пудинг из туч. Но вдруг, в облачных прорезях дымного пудинга, показались яркие дерзкие лучи, будто изящная бриллиантовая перчатка выпросталась из рукава и на некоторое время поманила в другую, сияющую красками, жизнь.

Солнечными зайчиками, нацеленно и метко направленными, лучи ударили по лицу, заставили зажмуриться. Так неожиданно и ярко, что я даже темные очки нащупала в бардачке и надела, закрывшись от резкого света, будто из физиотерапевтического прибора бьющего, получалось как процедура, что доктор прописал.

Внезапные капризы скоротечны: пройдет несколько минут, нет, прощальных мгновений — и сумрачная главная тональность дня восстановится. Но теперь понимаю: день был прекрасен, его жаль отпускать.

Вечереет, и так здорово, мощно: Пруст, пассажи Листа, лучи сквозь прореху в тучах, а дождь, надоедливо бивший по стеклам, полчаса как утих, окна сухи и прозрачны, дорога чиста, и нет видимых глазу препятствий.

Скорость рискованная, наверное, но полоса просматривается, повороты плавные и мотор жужжит ровно, без надрыва.

Первое письмо Тины

Лени, дорогая моя!

У меня совсем нет времени писать тебе длинные письма, но иногда я чувствую, что многое нужно объяснить, хотя бы напомнить. Я уверена, что ты не нуждаешься в напоминаниях, ты умная, расчетливая, ты действительно моя дочь — в этом плюсы и минусы.

В твоем ужасном суперпопулярном сетевом дневнике (блоге… или как вы там называете этот кошмар, где пишется все, что приходит часто нездоровым людям в голову с утра?) ты снова пишешь обо мне гадости (я процитирую: «если б моя мать не была говноматкой»… меня извиняет только то, что слово написано тобой).

Ты умница, ты знаешь, что сиротство и несчастное детство вызывает симпатию, ты бьешь на жалость, ты заставляешь любить себя и ненавидеть, даже меня заставляешь. Я читаю редко, у меня нервы не выдерживают, иногда мне кажется, что ты психически больна, хотя я прекрасно знаю, что это не так — все поза. Более трезвомыслящей женщины, чем моя Лени, я не встречала, и вижу, как много у нас общего. Я горжусь тобой, а ты гордишься именем Илона, будто не помня, что это я его для тебя придумала.

Лени, ты еще не родилась, а имя уже было. Теперь оно тебе помогает, никто не может сказать, что это псевдоним. Если бы ты не исковеркала свою фамилию — было бы и вовсе чудесно. Илона Балинова — превосходно. Но ты предпочла называться Бельской, хорошо, пусть так. Тривиально звучит, но публике, наверное, должно нравиться. О времена, о нравы! — публике, наверное, должно нравиться слово, которым ты называешь свою мать, так моя дочь пишет обо мне — я даже не знаю, сколько восклицательных знаков мне ставить. Судя по твоему дневнику, ты никогда не знала материнской любви, выросла под забором, мать не воспитала в тебе чувство собственного достоинства и проч. и проч., — отъявленно порочная мамаша!

Илона, я научила тебя быть сильной — это главное. Такое умение противостоять обстоятельствам с неба не валится, это результат работы, моей работы. Даже если ты завтра напишешь, что твоя мать попала в тюрьму за воровство — (боже праведный, я сама дарю тебе идею! впрочем, при наших тайных отношениях… никто не знает, что я твоя мать, никто не знает, что ты моя дочь, когда-то мы решили поступить именно так, уже не помню, почему, и очень жалею… но устоялось, и не будем ломать) — я не стану любить тебя меньше.

Дочерей рожают, чтобы их любить, моя девочка. Ты даже не обязана ничего ко мне ощущать, если не получается любить — не люби. Главное — постарайся быть счастливой. Тут я не могу тебе помочь, это не деньгами решается. Но помни — что бы ты ни делала, что бы ни говорила, как бы изобретательно ни отрекалась от меня — ты ведь талантлива, ты моя дочь! — я всегда буду на твоей стороне.