Сашок - Владимир Иванович Партолин

на два года). С 50-того года искал «Змея Горыныча» – того, что ты увидел в зеркале. Тайком и скрытно, конечно. Я с Вованом помогали. Нашли. Разобрали на части и утопили в укромных местах болот. Разных. Вован у нормировщицы – Натаха, помнишь, зря ревновала – выпытал, какие в бору не подлежат мелиорации, вот в этих и схоронили. Зимой по льду на дровках развозили – ночную темень и пургу, чтоб самим не отметить места, где проруби делали. С концами уничтожили мы «вертикальный самолёт» – опытный образец оружия возмездия III Рейха. НЛО.

Паранин взялся было за пачку «Мальборо», но та оказалась пустуй. Скомкал и выбросил в форточку. Утвердился в случившемся: «Написано мне, несомненно, дядей Сашком».

К подъезду из-за угла бывшего солдатского клуба завернула «ауди», коротко просигналили…

* * *

Знаменитым художником, даже просто известным, Василий Николаевич Паранин так и не стал, бросил живопись и работал сценографом в филармонии, а в перестроечные годы расписывал возрождавшиеся церкви, реставрировал иконы в алтарях. На этом поднялся: в городе неподалёку от военного городка, где служил отец, построил большой дом, в котором жил с семьёй и с семьями сестёр-близняшек. Вышел отец на пенсию, к себе звал, но мать запросилась вернуться в Беларусь, на родину, доживать в Борках. Сестра Лида звала, заверяла, что в военном городке с расформированием дивизии много жилья освободилось – квартиры в «досах» пустуют. Паранин отпустил с условием самому отвезти и обустроить стариков.

Ещё до переезда, отец с матерью ликовали: в Борках их помнили и сразу без проволочек выделили жильё. Позвонил им бывший сосед по квартире в пятидесятые, тот самый лейтенантик с молодой женой, что провожали в перевод отца на Дальний Восток. Теперь он подполковник в отставке, инвалид-афганец, начальник жилуправления военного городка с полупустыми «домами офицеров и сверхсрочников» и занятыми под склады казармами. Жильё родителям пообещал отвести в той же самой квартире, где соседствовали. Через неделю заказным письмом прислал ордер на заселение квартиры целиком: с тремя комнатами и кабинеткой смежной, кухней большущей и обширной прихожей с выходом на лестничную площадку. Такая роскошь, она небывалая в те пятидесятые, когда комнаты занимали разные семьи офицерские и сверхсрочников. «Дивизию в Перестройку расформировали – последствия. Вот, ремонтируйся, заселяйся, живи. Так нет, не дозовёшься городских очередников, не заселяют «досы». А они без жильцов ветшают, рушиться скоро начнут. Капремонт делать не за что», – печалился за «чашкой чая» подполковник в отставке. Встретил он Паранина на крыльце подъезда, боялся, не узнает на вокзале среди сошедших с поезда.

Заполучив обещание, отремонтировать квартиру и лестничную площадку заодно, он, опрокинув очередную «чашку чая», посетовал:

– Старею я, Василий Николаевич. Совсем сбросил со счетов, что сойдут с твоего поезда на станции от силы пять-шесть человек, и те офицеры и служивые пятидесятого полка. Тоже, как мой пятьдесят седьмой, вывели из дивизии, но оставили на месте, теперь уже в составе бригады. Их досы, помнишь, на отшибе городка, у берега озера Велье. Да-аа. Я ведь после Афганистана здесь дослуживал, тогда с поездов дальнего следования офицеры сходили и шли от станции по полкам табунами. Да-аа. Ну, давай, отсёрбнем «чайку» ещё по чуть-чуть, и похромаю я до дому, к жёнушке своей ненаглядной, Афган снёсшей, будь он неладен. Сына пришлю, свезёт в деревню и утром завтра за родителями.

За дверью на лестничной площадке сокрушённо произнёс:

– А может, и не старею, просто тупею – от перестройки такой.

С шоссе на просёлочную дорогу не свернули – разбита тракторами, «ауди» не пройти. Выйдя из машины и поблагодарив сына подполковника, справившись по мобильнику, как отец с матерью переночевали у тёти Лиды, предупредив, что приезд за ними переносится на завтрашнее утро, Паранин пошёл напрямки по тропке через поле с озимыми. Миновал нежилые с заколоченными окнами хаты, пустовавшие подворья, давно заросшие расплодившимися ягодными кустами и диким малинником в бурьяне. Минуя растасканное до фундамента подворье бабушкиной хаты, вспомнил случай из далёкого детства. Бабушка Вера – без единой слезинки, с уголком платка у рта – наблюдала за дядькой Сашком. Тот орудовал топором – вырубал под корень яблони. Нахимов, обессиливший с похмелья, сидел поодаль на завалинке, растирал ладонями культяпку пристроенную на снятом протезе и выкрикивал: «Якорь тому лысому в дыхало! Верка! Стерлядь такая, дай, чем швартануться. Нет мочи».

Пересёк, теперь уже, должно быть, и в весну сухое, русло речки Сойки. Брёвна моста заменены железобетонными плитами. Ограждение из трубных стоек и перил местами срезано. Натаха писала, участковый Кораткевич застал ворьё за делом, бросился их гнать, но – без табельного пистолета тогда – был исполосован ножовками по металлу, от потери крови скончался. Уже тогда многие подворья в Голубицах пустовали, да и случилось всё поздней ночью, потому ни кто в деревне не услышал. Были бы у кого собаки, так их нет: Дед Лухмей после как забили его Дружка, в маразм впадая, всех потравил. Сестра переживала, после Вована Короткевич занял её сердце, но безответно. На Натаху милиционер не заглядывался, молодой, видный в Бельском районе жених, он всё мыкался не решаясь какую из двух Клавок, известных на районе красавиц, певунь и танцорок, взять в жёны. Нахимов звал и обращался к младшему лейтенанту не иначе как: «Эй. Одна звезда, и та не во лбу». Короткевич обижался, грозился привлечь «за оскорбление при исполнении», но не привлекал, хотя задиристость инвалиду с рук не сошла: за брагу и выгон самогона штрафовал. И надо же случиться, получив наконец звание лейтенанта, Короткевич, добавив на погоны ещё по одной звёздочки, вёз в Голубицы Нахимову очередную повестку… смерть, нелепая на мосту, остановила. Хорошим Кораткевич был парнем, все на районе уважали и любили. Нахимов рыдал на его похоронах и поминках, до кончины своей ухаживал за могилой.

Поднялся в гору. Здесь от руин молокозавода ничего не осталось. На вершине стоит теперь часовня. Небольшая, одноглавая. Ещё в лесах по фасаду. Сквозь вязь жердин и вагонки отблёскивает сусальным золотом купол. На крыльце трое пацанов под команды подвыпившего, видать, старика с орденом и медалями на телогрейке, ставят кумачовую растяжку «60 ЛЕТ ВЕЛИКОЙ ПОБЕДЫ».

Поздоровавшись и прослушав в ответ ворчливое «Ходють всякие, в шляпах с мобилами», Паранин ступил на крылечко и отворил арочную в резьбе дверь. Вошёл, зажмурившись от проникавших через окна лучей солнца.

Встретила Наташа:

– Поховали зимой. Письмо, что нашёл в кабинетке, надиктовал мне перед самой кончиной, но отправить запретил. Ты прочёл только отрывок. Объявился и нам с мамой во всём признался прошлой весной. Взял с нас обещание