Третья вода - Олег Лемашов

в мамином шкафу. Оказалось, что Димка уснул перед телевизором, пока отец ходил с друзьями за водкой, а ключей они не взяли, захлопнули дверь, зная, что он дома. Стучали потом чуть не час, разбудили всех соседей по площадке, в итоге разбили окно на кухне и так влезли, благо квартира на первом этаже.

— Ты что? — кричал отец, — ты специально меня позоришь перед друзьями! Перед всеми соседями! Не пускаешь в собственный дом!

Димка успел сжаться в комочек, подтянув ноги, по ним и пришёлся первый удар. Звук рассекаемого воздуха, глухой стук и резкая боль. В полумраке комнаты, разрываемом бликами от экрана телевизора, мелькало искаженное яростью лицо отца. Он успел ударить ещё пару раз, пока с кухни на крики не прибежал Дёма и не вырвал палку. Димка не знал настоящего имени папиного друга, его только так все и звали — Дёма. Дёма был добрый, даже само его прозвище звучало как-то ласково. Из всех папиных друзей Дёма нравился Димке больше всех, потому что всегда находил для Димки доброе слово или мог потрепать его по-свойски за волосы, и даже дал ему как-то вкусную конфету. Вот и сейчас заступился за Димку, загородил собой от разъярённого отца.

— Да ты что, с ума сошёл? Ну, уснул пацан, так час ночи уже, он же не нарочно, зачем ты его лупишь?

— Уйди, — рычал отец, — Счас я его научу уважать…

— Не дури, Серый, оставь мальца.

Дёма вытолкал отца на кухню, где сидели ещё двое папиных приятелей, и больше Димку никто не беспокоил. Гул голосов с кухни Димка слышал ещё долго, тихонько всхлипывая и прижимая ладошками ноги там, где по ним прошлась палка. Димка понял, что очень виноват и сильно всех подвёл, раз папа так разозлился. Он, конечно же, не должен был, не имел права заснуть и не открыть дверь. И раз он так виноват, мама наверняка тоже будет его ругать, когда вернётся с рейса. Только мама приедет ещё не скоро, она работает проводницей на большом, красивом поезде и ездит на нём по всей стране, очень далеко. «Скорей бы мама вернулась, — думал Димка, — пусть даже она будет сердиться». Потом он уснул.

Утром отец был хмурый, почти не разговаривал и на Димку совсем не глядел. В квартире они были одни, папиных друзей, когда Димка проснулся, уже не было. Димка встал с диванчика, на котором спал — как был, в одежде, и обнаружил, что может ходить только сильно хромая. Но не это его беспокоило, а то, что отец старался на него не смотреть, из чего Димка понял, что его не простили. Своим детским умом Димка не понимал, что отцу стыдно после вчерашнего, и именно поэтому он хмурился и отводил взгляд.

На кухне ветерок из разбитого окна шевелил занавески, с улицы тянуло утренней свежестью и было довольно прохладно. Димка быстро доел остатки жареной картошки, прямо со сковородки, попил воды из крана и поковылял к себе в комнату.

Потом вспомнил, что давно не поливал цветы в зале, а мама очень об этом просила, уезжая в рейс, и вернулся на кухню. Долго оглядывался, пытаясь сообразить, во что бы набрать воды. На столе и в раковине было полно грязных тарелок, но это совсем не годилось. Были ещё чашки, но они мелкие, пепельница полная окурков — к ней даже не хотелось прикасаться. Наконец взгляд наткнулся на пустую трёхлитровую банку. Димка решил, что это вполне подойдёт, хватит на все цветы и ещё останется. Налил воды наполовину и поковылял в зал, где отец, лёжа на диване, смотрел телевизор.

Цветы стояли на подоконнике, за шторами, в красивых разноцветных горшках. По правде говоря, растения в горшках на цветы вовсе не были похожи, обычные зелёные кустики с листьями, но мама почему-то называла их цветами. Видимо, невезение Димкино продолжалось: пытаясь отодвинуть штору одной рукой, он выронил банку. Банка разбилась вдребезги, разметав по полу воду и осколки разного размера.

Димка замер с широко раскрытыми глазами, поняв, что опять всё испортил. Втянув голову в плечи, он затрясся, заплакал и тонким голосом запричитал:

— Я не виноват! Я просто… Я…

— Ладно, ладно, успокойся, — сказал отец, хмурясь и по-прежнему отводя взгляд в сторону, — ничего страшного. Ну-ка, отойди, а то порежешься.

Отец аккуратно выбрал все осколки, собрал воду тряпкой, после чего сам полил злосчастные цветы. Потом прибрал немного на кухне, помыл посуду, пожарил Димке яичницу и ушёл на весь день.

Димка остался дома один, но к этому он привык. Поскольку ноги сильно болели, гулять он не пошёл, а уютно свернулся на диване и смотрел телевизор. Иногда он, неуклюже ковыляя, подходил к разбитому окну и подолгу смотрел на спешащих по своим делам людей, на лениво плывущие облака, на залитую теплом щедрого летнего солнца пыльную дорогу, исчезавшую за углом дома напротив. Под окном росли ветвистые кусты сирени, надёжно укрывая собой Димку от случайных взглядов прохожих, оставляя ему только небольшой проём для обзора. Никому из идущих снаружи не было видно детское личико в обрамлении осколков оконного стекла.

Вечером отец пришёл совсем в другом расположении духа, он был весел и добродушен. Потягивая вино из большой тёмно-зелёной бутылки, он приготовил Димке ужин — макароны по-флотски, и рассказывал смешные истории из своей молодости. Димке, конечно же, не нравилось, если папа приходил выпивший, но когда у отца случалось такое беззаботное настроение, тогда с ним становилось по-настоящему интересно и даже как-то по-праздничному. И не страшно.

Они поужинали и сели смотреть телевизор. Показывали передачу о морских обитателях Крайнего Севера. Папа развалился в кресле и, прикладываясь время от времени к бутылке, смешно комментировал происходящее на экране: нелепо барахтающихся на льду тюленей и дельфина-единорога с дурацким названием нарвал. Куда-то отступили страхи и обида за побои палкой, это ведь было ночью, и тогда Димка был сам виноват, а сейчас папа снова добрый и весёлый. Димка даже иногда смеялся, ему было хорошо, только синяки на ногах довольно сильно болели, но это только при ходьбе, а если сидеть или лежать, так почти ничего.

Однако умиротворение продолжалось не долго. По мере того, как отец прикладывался к бутылке, речь его становилась всё более и более бессвязной. Взгляд стекленел, движения становились всё медленней и неуверенней. Папа забывал, о чём говорил, сбивался или вообще замолкал, подолгу уставившись в одну точку. Иногда он начинал говорить совершенно не понятно о чём, будто продолжая давно прерванную беседу, с кем-то, видимым только ему одному.

Это