Сокрытые лица - Сальвадор Дали

На сей раз Грансаю Париж показался настолько погруженным в политические неурядицы, что его пребывание в городе оказалось чрезвычайно кратким. Он вернулся в поместье Ламотт, не успев даже подпасть под растущее разочарование, какое рано или поздно возникает, если слишком уж постоянно предаваться связям, основанным исключительно на ожесточенной драме общественного положения; на сей раз, напротив, граф вернулся в свои владения с неутоленной жаждой общения, коя подтолкнула его пригласить ближайших друзей, как это бывало раньше, навестить его в выходные.

Грансай уже две недели как вернулся домой и обедал, как обычно, улитками или раками, в компании своего поверенного, Пьера Жирардана. За такими трапезами они вели нескончаемые приглушенные разговоры, а прислуживал им на цыпочках Пранс, старый слуга семьи.

Мэтр Жирардан, как уже отмечалось, под строгой и скромной суровостью профессии скрывал бурные литературные наклонности, равно как и его буднично лаконичная и объективная фразеология прятала сочный, метафорический и велеречивый талант, застенчивый размах, которому он давал волю в присутствии лишь ближайших доверенных друзей, среди коих граф Грансай был первым из первых.

Грансай от тирад своего поверенного получал сладострастное удовольствие: они полнились образами и зачастую поражали величием. Но он не только упивался ими – он находил им практическое применение. Ибо граф, что правда, то правда, владел примечательным красноречием и говорил по-французски с одному ему присущим изяществом, однако такова же правда и в том, что ему не под силу было изобретать те неожиданные образы, каковые рождались столь естественно у Жирардана, образы той легкой ядовитости и циничной витиеватости, что имели особое свойство успешно проницать уязвимые границы искушения и фантазий податливых химерических умов утонченных женщин. Грансай запечатлевал лирические измышления и затейливые придумки Жирардана у себя в памяти и частенько, не доверяя последней, делал пометки в маленькой записной книжке – почерком тонким, словно золотая нить. В таких случаях Грансай молил мэтра Жирардана повторить концовку фразы, а тот ощущал в такие минуты величайшую гордость и, против своего желания, в почти болезненной улыбке, вымученной из жестоко подавленной скромности, поневоле обнажал двойной ряд белейших зубов. Мэтр Жирардан склонял голову, почтительно дожидаясь, пока граф допишет свои изящные каракули, и на лбу голубоватые вены его, обычно и так вполне заметные и выступающие, набрякали еще более и достигали той пухлой блестящей жесткости, что характерна для атеросклероза.

В неподвижном и смущенном виде Жирардана была не одна лишь гордость, подавленная скромным желанием сохранять приличествующую дистанцию, но также и некоторая неловкость, хоть и едва заметная, однако все же ее не скроешь. Да, мэтр Жирардан смущался: он стыдился Грансая, ибо в точности знал, как тот использует свои записи – чтобы блистать в обществе, – и особая репутация графа как исключительного собеседника на самом деле происходила от тайного вдохновения, даруемого графу его поверенным. Он применял свои пометки особенно к соблазнению женщин, но главное – с их помощью он подпитывал сокрытую всепоглощающую страсть, составленную из праздных бесед и надуманности, что неистребимой привычкой к неспешной смертельной власти связывала графа с мадам Соланж де Кледа.

В самом деле, Грансай при его скверной памяти заранее пролагал маршруты будущих встреч с мадам де Кледа, и беседы их всегда вились вокруг трех-четырех лирически ярких тем, обыкновенно развитых за долгие вечера, проведенные графом в компании поверенного. Правда, отдавая графу должное, с его природным даром слова и искусства светского общения, он часто достигал подлинных высот стиля, а узда его на редкость хорошего вкуса позволяла ему совершенствовать и полировать затейливые, сочные, живописные фигуры, что рождались из несколько плебейских уст его поверенного, но кои, представь он их, никак не видоизменяя, в каком-нибудь ультрапарижском салоне, показались бы претенциозными, смехотворными или неуместными – если не все это разом. Грансай и Пьер Жирардан еще в мальчишестве были друзьями по играм, и граф научился у своего будущего поверенного интуитивному, проницательному и самому глубинному пониманию человеческих отношений, какое лишь человек, происходивший из самых что ни на есть простых людей, мог ему дать. И потому всякий раз, когда речь заходила о том, какой великий реалист духа граф, по большей части эти слова невольно относились к логическим достоинствам его поверенного.

Граф Грансай не только присваивал себе поэтические образы, проницательные замечания и почти звериное чутье к действительности у мэтра Жирардана, но даже подражал манере последнего прихрамывать. Пять лет назад, при автомобильном столкновении во время трагикомических событий выборной кампании, граф и его поверенный получили сходные травмы ноги. Мэтр Жирардан через три недели полностью исцелился, а кости графа срослись неудачно, и у него развилась хромота. Но, покуда поверенный выздоравливал, граф наблюдал за его походкой и тут же перенял его фасон хромоты, поразивший его благородством. Разумеется, придав ритму ущербной походки больше покоя и безмятежности, Грансай лишь добавил своим идеальным физическим мужским пропорциям ноту меланхолии и утонченной оригинальности. От того несчастного случая у графа сохранился очень тонкий и длинный шрам, прямая вертикаль от левого виска до середины щеки. Этот вот порез, очень глубокий, но едва заметный, стал барометром графа: в ненастные дни он проявлялся ярко и наливался багрянцем и начинал жестоко зудеть, вынуждая графа, не желавшего чесаться, резко захватывать ладонью щеки, кои он сжимал со всею силой. Из всех его жестов и движений, которые были столь подчеркнуты, что граничили с манерностью, этот тик был единственным непостижимым извне.

Граф Грансай в тот вечер давал обед при свечах на двадцать пять ближайших друзей, которые, постепенно собравшись за день, теперь «прихорашивались» перед общим сбором в зале приемов в половине девятого. Сам Грансай облачился на час раньше: как и в своих любовных свиданиях, на светских вечерах или даже на встречах с друзьями сердца, ему нравилось без спешки пригубливать долгое, слегка – и восхитительно – мучительное ожидание, во время которого он мог приготовиться к тому эффекту и тем поворотам событий, какие желал бы произвести. Его устрашало все, что могло выдать варварскую любовь к импровизации, и в тот вечер, приготовившись для приема даже ранее обычного, граф присел за стол у себя в кабинете. Вынув записную книжечку из выдвижного ящика, он принялся изучать пометки, сделанные за последние две недели: с помощью этих записей он намеревался придать своим речам великолепия. Первые три страницы, написанные путанно и без уверенности, он пропустил, затем улыбнулся, наткнувшись на страницу, полную сюрпризов – образцов умных способов завязывать дискуссию, – и наконец остановился на странице, где значилась одна фраза: «Записи для тет-а-тет с Соланж».

Тут он надолго погрузился в размышления, и лишь непобедимая праздность не дала ему продолжить в том же духе и в то же время неумолимо подталкивала его в приятное русло обольстительных фантазий.

Причудлива была страсть, соединявшая Эрве де Грансая с Соланж де Кледа. Пять лет они играли в беспощадную войну взаимного соблазнения, все более непокойную и раздражающую, пока лишь кристаллизовавшуюся до точки ожесточения растущего импульса соперничества и самоутверждения, которые малейшее сентиментальное признание или слабость подведут под разочарование. Всякий раз, когда граф чувствовал, как страсть Соланж уступает штилю нежности, он бросался вперед с новыми предлогами уязвить ее тщеславие и восстановить необузданную вздыбленную воинственность, ту самую, что происходит от неутоленной страсти, которую с хлыстом в руках принуждают превозмогать все более и более непреодолимые препоны гордости.