Спящий мореплаватель - Абилио Эстевес

Она помогла Андреа привязать последнее кресло и подняла керосиновую лампу, потому что электричество давно выключилось. В доме зажгли самодельные керосиновые горелки и две или три керосиновые же лампы, оставшиеся со времен изобилия. Едва задувал ветерок, можно было ожидать, что свет выключится. Оливеро, который со своим грустным чувством юмора беззлобно издевался надо всем и вся, говорил, смеясь, что проводов просто нет, что они давно пришли в негодность, как все остальное, и что электричество распространяется прямо по воздуху, как крики, голоса и эхо.

— Циклоны, несчастья, — повторила Мамина, которая все еще чувствовала стеснение в груди и странное желание плакать.

— А самое страшное, — подтвердила Андреа, несколько раз кивнув и вздохнув, — что один-единственный циклон приносит множество несчастий.

— Хватит ныть, сейчас не время для нытья, — отозвался из темноты своим страшным басом Полковник-Садовник.

Он появился, словно привидение. Высокая, не отбрасывающая тени фигура с мангровой палкой вела за собой корову.

Мамина и Андреа забыли о дурных предчувствиях, многозначительных фразах и почувствовали желание расхохотаться. Полковник шел из угольного сарая. Он закрыл его как можно крепче и постарался защитить дрова от воды, чтобы они не так намокли, хотя и был уверен, что его усилия напрасны: если приближающийся циклон будет таким, как о нем говорят, то угольный сарай ничто не защитит. Хотя бы Мамито, корова, будет в безопасности, ей-то уж найдется место среди добрых христиан, ведь для того она их и кормит, с риском для себя между прочим.

Полковник помог животному подняться по ступеням, разделявшим дом и двор, и провел ее через всю террасу в гостиную. Человек и корова остановились посреди гостиной, словно сбившись с пути. Андреа посветила лампой. Мамина сдвинула мебель, освобождая дорогу, и Полковник отвел корову в бывшую уборную для прислуги, за кухней, в которой теперь держали всякий хлам. Там уже были куры. Животные с трудом умещались в бывшей уборной и не могли пошевелиться, но, по крайней мере, здесь им не угрожала непогода.

— Она нервничает, — заметил Полковник, — вы, конечно, понимаете, что это значит: если корова беспокоится, это к плохой погоде…

— Ей неудобно, бедное животное, — вздохнув, сказала Андреа без иронии.

— Что же, оставить ее в сарае? Если я ее там оставлю, завтра ее найдут за тысячу миль отсюда, где-нибудь в Алабаме. — Он провел своими почерневшими, огромными ручищами по волосам и наставительно поднял указательный палец. — Возможно, бедная корова была бы даже счастливее в Алабаме. Там родился Нат Кинг Коул.

Андреа не ответила. Даже не взглянула. Ей было не до шуток, которые к тому же и не были шутками и предвещали ссору, а к ней она не была готова. Не была она расположена и подыгрывать, даже притворно, прячась за улыбкой. Сопровождаемая своими тремя кошками, она пошла обратно, невольно отмечая следы грязи, угольной пыли и мокрого песка, оставленные коровой на полу гостиной. Она снова несколько раз вздохнула и кивнула головой. И снова испытала желание, которое последнее время часто испытывала, оказаться подальше от этого дома и от этой бухты. Не только в пространстве, но и во времени.

— Если бы заново прожить жизнь… — пробормотала она, так тихо, что никто ее не услышал.

Андреа и Мамина проверили каждое окно, удостоверившись, что все они накрепко заложены железными засовами. Заодно они удостоверились в том, что все спят.

Мино спал полулежа в своем кресле, слышно было его сонное сопение. Дверь Висенты де Пауль была закрыта, она имела обыкновение запираться, когда спит. Валерию они тоже не видели, но слышали, как она дышит во сне под москитной сеткой и бормочет что-то, что явно не имеет отношения к этой реальности. Беспокоясь за ребят, Андреа поднялась в бывшую обсерваторию доктора О'Рифи, где спали Яфет и Немой Болтун, каждый под своей москитной сеткой.

Мамина волновалась за Оливеро:

— Сегодня ночью надо было ему перебраться в дом, ночевать в его хибарке, так близко к берегу, уже опасно. В любой момент он может проснуться по горло в воде.

Андреа считала, что пока еще рано волноваться, в конце концов, только сегодня вечером девушка из службы погоды сказала, что циклон не ожидается немедленно.

— Да и не в том дело, что сказала девушка из службы погоды, это видно по небу, по морю, чего-то же стоят годы жизни на берегу. Циклон еще не готов. Этот медленный, а, как известно, медленные самые страшные. Он еще подождет пару дней, может, три, а может, даже уйдет на Багамы или к полуострову Юкатан, дай-то бог. И прости меня, Господи, что я желаю зла другим, вернее, не зла другим, а блага себе и своей семье, довольно с нас того, что мы натерпелись и терпим.

Они вернулись на кухню, где все было в порядке. Воды было запасено достаточно на неделю, довольно было рису, яиц и фасоли, потому что Полковника можно было упрекнуть в чем угодно, но как снабженец он творил чудеса.

— Завтра будет новый день, — сказала Мамина, задвигая засов на дверях.

— Да, будет. Это единственное, что можно с уверенностью и без опасений повторять каждый вечер с тех пор, как существует этот мир, и с тех пор, как существуют циклоны. — Андреа, вздохнув, энергично кивнула.

— Не обольщайтесь, — возразил Полковник басом. — Если все так пойдет, однажды вечером мы скажем: «Завтра не будет нового дня». — И он с силой захлопнул дверь бывшей уборной, где укрывались куры и корова. — Как его назвали?

— Кого?

— Циклон, кого же еще.

Мамина все еще ощущала тяжесть в груди, дурное предчувствие, когда поднималась, ступенька за ступенькой, по лестнице.

— Откуда же взяться силам в девяносто лет.

— В девяносто один.

— Спасибо.

Мария де Мегара, собака Мамины, поднималась за ней, волоча груди по полу. Мария де Мегара, ее бедная немецкая овчарка, такая же старая, глухая, ослепшая, усталая, как и ее хозяйка.

Андреа вытерла грязные следы, оставленные Мамито, коровой, на деревянном полу гостиной.

— Да, я знаю, что не важно, как назвали этот циклон и назовут все будущие, циклоны как несчастья, какая разница, как они называются.

Потом послышался шум ветра, похожий на волчий вой. И слышно было, как вьюрки проснулись под накидками, накрывавшими клетки.

Она направилась к небольшому алтарю, на котором стояла почитаемая ею (хотя, возможно, слово «почитаемая» не самое подходящее) деревянная фигурка безрукого Христа, черная, будто измазанная дегтем, грубо вырезанная тупым ножом, что делало ее похожей на корявую ветку. Этот Христос был с ней с тех пор, как она нашла его в заброшенной хижине. Это было шестьдесят пять лет назад, в ту самую ночь пожаров и бегства, за две или три ночи до встречи с Мино и доктором. На алтаре стояли еще святой Мартин де Поррес[3], тоже черный святой, как Христос и как она сама. И изображение святой Женевьевы[4](которую почитала семья Пажери) в келье, отрешенно или благоговейно взирающей на горящую свечу, которую она держала в руках.