Когда ты станешь моей 2.Обнуляй - Мария Высоцкая

- Моя любимая, родная…

Вдыхаю его запах и не могу надышаться. Дрожа расстегиваю бляшку ремня, сжимая окаменевшую плоть. Доронин пригвожает мои руки к дивану, сдавливая в запястьях, запрокинув их за голову.

Развожу ноги шире, испытывая сумасшедший страх, но вместе с тем полное подчинение. Головка упирается в бедро, смещается, медленно погружаясь в лоно. Короткий всхлип, и его ладонь под моей спиной.

Глаза в глаза, когда каждый вдох, прикосновение наполнено запредельной нежностью.

Распаляющие движения, но все еще ускользающие ощущения. Эмоции, множество эмоций. Они перенасыщают, не дают сорваться в бездну происходящего. В глазах слезы, по коже поцелуи, а на сердце шрамы.

Доронин отстраняется, тянет на себя, вынуждая сесть. Губы поочередно обхватывают тугие соски, играя с ними языком. Влажная дорожка до ключицы, по шее к щеке.

- Александр Никола…

Шум и раскрытая дверь заставляют опомниться, сжаться в комок и плотно зажмурить веки.

- Пошел вон! - громкий, озлобленный голос.

Хлопок двери словно выстрел. Оглядываюсь, цепляясь пальцами за валяющееся рядом платье, прикрывая им грудь. Нервно касаюсь ладонью лба, поджимаю губы, намеренно отводя взгляд. Сашка шумно выдыхает, трет переносицу и, вытянув руку, сжимает мои скулы, довольно грубо поворачивая к себе.

- Не надо, - запинаюсь, начиная кашлять.

Разжимает пальцы, отворачивается.

- Мне лучше уйти, - поднимаюсь на ноги, в спешке натягивая белье, платье.

Беру рваные колготки и, скомкав, бросаю  в мусорную корзину. Приглаживаю растрепанные волосы, боковым зрением наблюдая за Дорониным. Он застегивает ремень, накидывая на плечи рубашку.

- Извини, - выдавливаю улыбку, - я пойду, - проскальзываю к двери, касаясь ручки, и Саша кладет свою ладонь поверх моих пальцев.

- Я провожу.

Мы спускаемся по лестнице. Молчим. Внизу Доронин подает мое пальто, сжимая плечи и целуя в затылок.

- Саш, - оборачиваюсь, но он останавливает, направляя лицом к выходу.

- Не надо, иди. Тебя отвезут.

Во дворе уже стоит машина. Я чувствую его прикосновения, легкие касания вдоль спины, к локтю, огибающие талию. Раскрытая ладонь ложится на мой живот, нос упирается в висок, и я на миг прикрываю глаза.

- Звони, если будет нужна помощь, - шепчет и резко отстраняется, так, будто и не касался никогда.

Сглатываю и, пошатнувшись, убираю за ухо прядь волос. Мне холодно, до ужаса холодно. Прощаться тяжело. Слишком тяжело. Возможно, я бы могла остаться, могла все вернуть, мы могли вернуть, но мне страшно. Я не хочу жить в страхе, не хочу бояться каждого шороха, не хочу думать о том, что однажды он просто не вернется.

Меня колотит от одной мысли, что мне придется пережить еще чью-то смерть, я не смогу. Просто не выдержу.

Моя ненависть еще не иссякла, она просто уснула, ей нужна была передышка, но сейчас, когда я оглянулась на звук каблуков и заметила женскую фигуру, она возродилась вновь.

Ненависть, ревность - они смешались воедино.

- Саш, я купила шубку, - яркая улыбка, - смот… - и окаменение.

Анфиска шумно втянула воздух, смотря прямо в мои глаза. Рука, в которой она держала пакет, дрогнула, и черный мех выпал на землю.

Как он мог? С ней? После всего… не обращая внимания на Мартынову, резко разворачиваюсь к Доронину, но на его лице ни единой эмоции.

- Два месяца, - облизываю губы, давясь смехом, - я думала, что сдохну, а ты был с ней? Боже! – улыбаюсь, широко, чувствуя вкус своих слез. - Ну ты и мразь, - стискиваю ворот его рубашки, - у тебя ребенок умер! Ребенок! – ору, срывая голос. - Как ты мог? Я тебя ненавижу, слышишь?! Ненавижу. Почему на его месте не оказался ты? Почему ты не сдох?

Кричу и, согнувшись пополам, приседаю к земле, сжимая пальцами виски. В моей голове это не укладывается, ничего из этого не укладывается. Он был с ней, трахался с другой бабой, пока я была в этой чертовой больнице. У него же горе, какое к черту горе?! Ему плевать. Всегда и на все было плевать.

- Марин, я… - Мартынова подает голос.

- Рот закрыла, - он даже не смотрит на нее, - и пошла вон.

Анф сглатывает, ее глаза бегают по мне, Доронину, она бросает пакеты и, звонко стуча каблуками, вылетает за высокий забор.

Выпрямляюсь, стараясь выдохнуть.

Доронин стоит, играя желваками, он напряжен. Глаза бешеные, но он даже не оправдывается, просто молчит. Смотрит, впивается в меня взглядом и молчит.

- Не стоило ее выгонять. Некрасиво как-то получилось, - касаюсь его плеча, - вот теперь точно все, - хлопаю по твердой груди и сажусь в машину.

Доронин

Я смотрел на нее, маниакально отмечал каждое движение, взмах ресниц, поворот головы, ползущие вниз уголки губ, растерянные и слегка влажные глаза. Я пропускал все ее эмоции через себя, боль, слезы, истязание. Она въелась в кровь, мысли, жизнь. Она была и останется там навечно. Меня трясло вместе с ней, было страшно.

Ты не признаешься в этом сумасшедшем страхе, но поглощен им полностью.

Ей больно, и она не может справиться с этой болью, пережить. Но она сильная, моя Марина сможет, просто нужно время.

Она хотела ранить, побольнее сковырнуть медленно затягивающуюся рану. Это читалось в ее глазах. Она хотела моей боли, чтобы иметь возможность управлять своей. Для нее я бесчувственная машина. Она в это верит, верит в то, что говорит. Искренне верит, что мне все равно, что я не сожалею.

Пальцы дрожат. Смотрю на ее заплаканное лицо и не вижу больше ни черта вокруг. Только ее глаза и всю ту боль, обиду, которая там таится. Она вновь протаскивает меня, связанного по рукам и ногам, через терновник, забывая хоть иногда сбавлять скорость.

Два месяца ада. Самого настоящего, когда ты мечешься, совсем не понимая, кто друг, а кто враг. Тебе больно, а как иначе, если тебе наживую вырвали сердце?!

Я знал все, что с ней происходит. Слышал ее истерики в записи, зацикливая их по кругу. Слушал и понимал, что ничего уже не будет, это конец. Я, как последний трус, не смог переступить черту, не смог увидеться с ней. Прилетал, сидел под дверью палаты и каждый раз уходил, так и не взглянув ей в глаза. У меня не хватило смелости, может быть, где-то даже совести.

Мы согласовали наш развод сразу, как только она выписалась. Это было Маринино решение, жесткое, волевое, которое я уже вряд ли бы смог изменить. 

Все время, что ее не было рядом, я лез на стены днем, мочил направо и налево неугодных, мстил, все больше погрязая в крови. Ставил цели и точно знал, к чему стремлюсь. Но все это было днем, ночью я нюхал и бухал, много, так чтобы вырубиться и ни черта не вспомнить наутро.