Повести и рассказы - Исаак Григорьевич Гольдберг

с трудом отдирается от окна, оглядывается, спрашивает:

— Работу, товарищи, можно тут, значит, достать?

— Ты, стало быть, безработный?

Человек отвечает кивком головы, но, спохватившись, говорит:

— Ищу, работу… Вот еду до Тырети…

Разные голоса сзади, сбоку кричат ему сквозь сердитый рокот вагона:

— Зачем туда? Там своих много!

— Ежели не по найму туда, лучше не езди!

— Там людьми забито!..

— Самый полный кумплект!..

Растерянно и огорченно слушает человек многоязыкий ответ. Растерянно гадает:

— Как же мне быть? Куда?..

И опять, вперебой разными голосами, но согласно отвечают ему:

— Да ты не езди туда! Не езди!..

— Ты, слышь, слазь ближе.

— Этта разъезд, полустанок будет, там ссаживайся. Там сворот на хрестьянскую дорогу имеется… К хлебным деревням!..

— Речка там, слышь! По етой речке деревни уселись. Туда поддайся!

— Конешно, туда!

— Именна!..

В заплеванном, пыльном, многолюдном вагоне шумно. Может быть человеку, прижатому к окну с узелком, кричат и еще что-нибудь, но он ничего другого не слышит. И когда поезд лязгает и гудит гулче и сочнее, проходя по какому-то мосту, те, с боков и сзади, напоминают:

— Вот сейчас тебе и тот самый полустанок!

— Тут, парень, и слазь… Верно слово!

— Эта самая река и есть. Мост-то… взрывали его в восемнадцатом. Партизаны…

Когда поезд останавливается, — человек с узелком протискивается к выходу, соскакивает с подножки вагона и оглядывается.

Поезд с ревом уползает дальше, в узкий, соснами обставленный коридор. Человек снимает свой узелок, смотрит на высокую башню водокачки, на одноэтажное станционное здание, прочитывает синюю надпись на грязно-белой вывеске и что-то вспоминает. И так как это воспоминание, видимо, заставляет его сердце биться тревожней и резче, он стаскивает с головы бурую и мятую фуражку и заношенным и пыльным рукавом рубахи вытирает вспотевший горячий лоб.

7

Путник идет веселой летней дорогой и несет в себе хмурую и черствую заботу.

В самый разгар страды, в самое настоящее, нужное время он порезал литовкой руку, рука загноилась, вспухла, почернела. Рукой нельзя работать, <…>[В этом месте в журнале отсутствовала строчка — типографский брак.] изранены, не порезаны.

Путник вздымает нетерпеливыми ногами бурую горячую пыль проселка. Он досадливо бормочет ругательства и злобно поглядывает на завязанную тряпьем, повисшую на самодельной лямке через плечо руку.

Солнце недвижно, печет. Солнце жарит нещадно. Солнце испепеляет непокрытую травой дорожную землю. Путник усаживается в тени возле дороги, вытягивает ноги, здоровой рукой достает и свертывает себе папироску и, жмурясь от синего едучего дыма, закуривает.

Полеживая, покуривая, путник глядит на безлюдную дорогу. И вот на безлюдной дороге появляется с той стороны, куда направляется он сам со своей раненною рукою, еще один путник, запыленный, распаренный зноем, с маленьким узелком в левой руке.

Двое прохожих, встретясь на пустынной, тихой и жаркой дороге, оглядывают друг на друга, бормочут холодные и скупые приветствия и готовы разойтись в свои стороны. Но тот, у кого рука на перевязи, досадливо сплевывает на траву, бережно и злобно перекладывает закутанную в тряпье руку, задирчиво и неприязненно смотрит на крепкие и целые руки прохожего и сердится:

— Работу стрелять идешь?..

— Да…

— Поди, не жрал?

— Безработный.

— Ну, пофартило тебе!

— Как?.. — Прохожий, который хочет идти своей дорогой, не связываясь с лежащим человеком, у которого завязана рука, и глаза которого глядят неприязненно, медлит и со вспыхивающим оживлением переспрашивает:

— Как пофартило?

— А так… Видал — руку я себе покарябал? Ну, значит, теперь я в самый жар к фершалу должен итти… А кто, вместо меня, косить будет? Кто управится в горячее время?.. Понимать теперь?

— Не совсем… — сознается прохожий.

— Не совсем? — передразнивает лежащий: — Тут что и понимать?.. Иди, наймовайся заместо меня… В Верхнееланское… Шесть верст туда ходу…

И, не слушая больше прохожего, человек с пораненной рукой переваливается на другой бок, устремляет глаза вверх, сквозь листву, к жаркому небу и резко и неприятно свистит. Какая-то птичка испуганно вылетает из кустов и, кружась над дорогой, улетает подальше от этих беспокойных мест.

8

Ночи после знойного дня пряно пахнут всем тем, что расплавленное днем злым солнцем плавало густыми и упругими облаками над гладью полей, над сонной водой озер, над духмянно-дышащим лесом. Ночи после знойного дня дают усладу крепкого отдохновения. Летний сон короток, беспрерывен и глух.

Старуха крёстная спит крепко и шумно. Она дышит громко и всхрапывает и свистит носом.

Сжавшись на своей лежанке, Ксения бессонно и упорно глядит в зыбкую и неверную тьму ночи одиноким глазом. Она высматривает там что-то знакомое, привязавшееся надолго и неотрывно, от чего коротенькими вздохами вздымается грудь, от чего самые крошечные остатки сна шагают без конца.

Вспоминается:

Вечером в тот день, когда она вернулась после долгого отсутствия домой, в избу натолкались бабы. Они ахали, качали головами, шумно и соболезнующе вздыхали. Они разглядывали ее с жадным любопытством, щупали взглядами морщинистую, красную, безобразную рану, ахали, всплескивали руками.

И хоть когда-то доходил до них слух о ее несчастьи, но, разглядев ее лицо, ее вытекший, выхлеснутый, вырванный с мясом, с кровью глаз, они не скрывали своего ужаса и соболезнования. И бабьей своей жалостью не утешали, не ослабляли зажившей уже было боли, а пуще разжигали ее, сильнее бередили рану.

Они жалели ее сиротскую долю и попутно хвалили крёстную, которая в лихолетние беспокойные и непрочные годы кое-как, через силу защитила маленькое хозяйство, не дала упасть двору, сберегла Ксении родной угол.

— Ничего, девонька! — утешали старухи (и были их слова так похожи на слова крёстной), — обживешься на своем-то месте, в родном углу, гнездо себе совьешь!.. Не горюй! Обойдется!..

За первым взрывом горячих и ранящих соболезнований потекли будничные, каждодневные рассказы и сплетни бабьи. За долгие годы многое накопилось, о чем хорошо бы рассказать этой нежданной, поздней гостье.

И среди других новостей и вестей — будто невзначай и равнодушно:

— А Тимоха Коненкинский в третьем году Марью утколугскую высватал. Парнишечка уже у них шустрый растет. Весь, девка, в Тимоху…

Сказали, спохватились, тревожной тишиной разорвали не надолго шумный говор, потом, спохватившись, громче, вперебой заговорили о чем-то другом, совсем другом и постороннем.

Когда ушли гостьи, — крёстная пошла в куть к горшкам. Повозилась там с горшками, погремела ими и оттуда:

— Не хотела я тебя, Ксенушка, тревожить, растравлять… Ну, а как теперь ты дозналась, то не горюй, девка. Брось. Не стоит!..

…В душистую летнюю ночь, когда другим крепко спится, — вспоминается многое. И это ли самое главное?

Ксения упрямо глядит в зыбкую неверную тьму единственным глазом и редко-редко вздыхает.

9

По извилистой Белой Реке запали привольно и отдохновенно мягкие луга. Кудрявые тальники редко отгородили