До свидания там, наверху - Пьер Леметр

А оказаться похороненным заживо, когда до конца войны рукой подать, – это уж точно вишенка на торте.

А между тем дело шло именно к этому.

Погребен заживо. Альбертик.

Сам виноват, что не повезло, сказала бы его матушка.

Лейтенант Прадель повернулся к своему подразделению, его взгляд уперся в первую шеренгу, стоявшие справа и слева смотрели на него как на мессию. Лейтенант кивнул и набрал воздуха в грудь.

Несколько минут спустя Альбер, пригнувшись, бежал в кромешном аду, ныряя под артиллерийскими снарядами и свистящими пулями, изо всех сил сжимая винтовку, грузный шаг, голова втянута в плечи. Солдатские башмаки вязли в земле, так как в последние дни шел непрерывный дождь. Одни рядом с ним орали как сумасшедшие, чтобы захмелеть и расхрабриться. Другие держались так же, как он, – сосредоточенно, живот скрутило, в горле пересохло. Все бросились на врага, движимые последней вспышкой гнева, жаждой мести. Это, наверное, срикошетило объявленное Перемирие. Людям довелось пережить столько, что теперь, в самом конце войны, когда погибло множество товарищей, а столько врагов остались в живых, им, наоборот, хотелось устроить бойню и покончить со всем этим раз и навсегда. Они разили не глядя.

Даже Альбер, с ужасом сознававший близость смерти, рубанул бы по первому встречному. Но все пошло иначе. Во-первых, ему пришлось взять правее, чем нужно. Поначалу он бежал в направлении, указанном лейтенантом, но под свистом снарядов и пуль солдаты поневоле метались из стороны в сторону. К тому же бежавшего впереди Перикура подстрелили, и он рухнул практически под ноги Альберу, тот с трудом перепрыгнул через него. Потеряв равновесие, Альбер пробежал по инерции несколько метров и наткнулся на тело «деда» Гризонье, чья неожиданная гибель дала толчок этой последней бойне.

Несмотря на свистевшие вокруг пули, Альбер, наткнувшись на лежащего, застыл на месте.

На самом деле он узнал его френч, потому что Гризонье всегда носил эту красную штучку в петлице – мой «орден Почетного легиона», приговаривал он. Гризонье большим умом не отличался. Тактом тоже, но он был славным парнем, и все его обожали. Это был он, точно он. Его большая голова как бы вдавилась в грязь, а тело рухнуло как-то наперекосяк. Совсем рядом Альбер заметил юнца Луи Терье. Тот тоже лежал, зарывшись в грязь, скорчившись, как ребенок. Как трогательно – умереть в таком возрасте и в подобной позе…

Альбер не понял, что на него нашло; мелькнула интуитивная догадка, он схватил Гризонье за плечо и тряхнул. Мертвец тяжело качнулся и перевалился на живот. До него дошло не сразу – до Альбера то есть. Потом его как резануло: нельзя умереть, получив две пули в спину, когда идешь на врага.

Он перешагнул через труп и сделал несколько шагов, по-прежнему пригибаясь, поди знай зачем: какая разница, согнулись вы или выпрямились во весь рост, – пули вас так или иначе достанут, но люди рефлекторно стремятся как можно сильнее уменьшить площадь поражения, будто всю войну провели, страшась гнева Небес. И вот Альбер смотрит на тело малыша Луи. Тот прижал ко рту стиснутые кулаки. С ума сойти, как по-детски он выглядит в свои двадцать два! Лица Альбер не видит, оно заляпано грязью. Он видит лишь спину Луи.

Пуля. Если прибавить две пули, попавшие в «деда», то это уже три. И выстрелов было три.

Альбер встает, все еще ошарашенный этим открытием. Тем, что это означает. Спустя несколько дней после объявления Перемирия парни теперь не так уж рвались пощипать бошей, единственный способ подтолкнуть их идти в атаку – это вызвать взрыв возмущения: так где, стало быть, находился Прадель, когда эти парни получили пулю в спину?

О боже!..

Ошеломленный этим выводом, Альбер обернулся и тотчас в нескольких метрах увидел лейтенанта Праделя, который стремительно, насколько позволяла амуниция, мчался к нему.

Он решительно двигается прямо на него, не сводя с него глаз. Альбер прикован к нему, особенно к этому светлому, направленному в упор взгляду. Все сходится. В его голове разом вспыхивает вся картина.

И в этот миг Альбер понимает, что это смерть.

Он пытается сделать несколько шагов, но не может сдвинуться с места: ни мозг, ни тело ему не повинуются. Все разворачивается слишком быстро. Я ведь вам говорил, что у него, у Альбера то есть, не слишком хорошая реакция. В два счета Прадель набросился на него. Рядом была широченная яма – воронка от снаряда. Лейтенант плечом заехал Альберу в грудь, перебив дыхание. Альбер оступился, попытался удержаться и опрокинулся в яму, раскинув руки.

И пока он опускался в грязь, перед ним, медленно удаляясь, проплыло лицо Праделя, теперь Альбер понял сквозящие в его взгляде браваду, уверенность и дерзкий вызов.

Приземлившись на дно воронки, Альбер перекатился через себя, вещмешок чуть смягчил падение, ногой он зацепился за винтовку, сумел подняться и тотчас вжался в крутой склон, будто прислонился к дверному косяку, боясь, что его услышат или застигнут врасплох.

Встав поустойчивее (суглинок был мыльно-скользкий), он попытался восстановить дыхание. Мысли, обрывочные и беспорядочные, то и дело возвращались к ледяному взгляду лейтенанта Праделя. Там, наверху, сражение, похоже, охватило всю местность. Белесое небо было усеяно гирляндами огней. Его озаряли синие и оранжевые светящиеся трассеры. Снаряды с обеих сторон падали обломным дождем, с плотным непрерывным грохотом, свист и взрывы сливались в сплошной гром. Альбер посмотрел наверх. Там, нависая над краем воронки, как ангел смерти, вырисовывался высокий силуэт лейтенанта Праделя.

Альберу казалось, что падение его длилось ужасно долго. Но на самом деле их с лейтенантом разделяет всего-навсего метра два. Но есть существенное различие. Лейтенант Прадель стоит наверху, широко расставив ноги. За ним мерцают огни сражения. Он спокойно смотрит на дно ямы, не двигаясь с места. Осклабившись, он разглядывает Альбера. Он и пальцем не пошевельнет, чтобы вытащить его оттуда. Альбер, задыхаясь, с бешено бьющимся сердцем, схватил винтовку, шатнулся, едва удержавшись на ногах, вскинул приклад к плечу, но, едва навел прицел на край обрыва, Прадель исчез. Никого не было.

Альбер остался один.

Он опустил винтовку и попытался перевести дух. Следовало без промедления выбраться из воронки, бежать за Праделем, выстрелить ему в спину, вцепиться в горло. Или догнать остальных, заговорить с ними, закричать, сделать что-нибудь – по правде сказать, он не знал что. Но он почувствовал страшную усталость. Он вдруг обессилел. Просто все получилось так глупо. Казалось, что он уже прибыл и поставил чемодан в прихожей. А теперь даже если бы он захотел выбраться наверх, то не смог бы. Ведь оставалось всего ничего, и с войной было бы покончено, и надо же – оказаться на дне ямы. Он сполз так, что почти опустился на корточки, и обхватил голову руками. Альбер попытался здраво осмыслить положение, но совершенно пал духом. Растаял. Как фруктовое мороженое. Сесиль обожала мороженое – лимонное, от которого у нее сводило зубы, она морщилась, как крохотный котенок, а ему хотелось стиснуть этого котенка. Кстати, Сесиль… когда там пришло от нее последнее письмо? Это тоже его подкосило. Он никому не говорил об этом: ее письма становились все короче. Так как война шла к концу, Сесиль писала ему, будто все уже и впрямь закончилось, так какой теперь смысл надрываться. С теми, у кого были нормальные семьи, все обстояло по-другому, этим регулярно писали, а у него была только Сесиль… Ну, мать тоже, но та доставала его почище других. Письма матери ничем не отличались от ее прежних наставлений, будто она там, в тылу, что-то понимала… И все это подтачивало Альбера, грызло изнутри, а еще погибшие друзья, о которых он пытался не вспоминать. Ему не раз случалось падать духом, но тут это было совсем некстати. Именно в тот момент, когда необходимо собрать все силы. Он не смог бы объяснить, в чем дело, но у него внутри будто что-то разладилось. Он ощущал это где-то под ложечкой. Казалось, его накрыла громадная усталость, тяжелая как камень. Упорное нежелание двигаться, что-то бесконечно пассивное и безмятежное. Будто впереди замаячил какой-то итог. Отправляясь в армию, он пытался представить себе войну и, как многие, втайне думал, что, коли придется совсем туго, он просто прикинется мертвым. Он рухнет навзничь или даже, заботясь о правдоподобии, вскрикнет, сделав вид, что пуля попала прямо в сердце. Дальше останется лишь лежать и ждать, когда все стихнет. С приходом ночи доберется до тела другого товарища, которого в самом деле убили, и заберет его документы. Потом будет часами тащиться, припадая к земле, останавливаясь и задерживая дыхание каждый раз, когда в ночи послышатся голоса. Соблюдая тысячи предосторожностей, он будет продвигаться вперед, пока не отыщет дорогу на север (или на юг, тут возможны варианты). По пути он досконально усвоит все, что составляет его новую личность. Потом наткнется на отставшую часть, которую возглавляет старший капрал, здоровый парень с… Короче говоря, для банковского клерка Альбер был настроен достаточно романтично. Тут явно сказались фантастические представления мадам Майяр. Поначалу многие разделяли это сентиментальное ви́дение войны. Альбер воображал стройные красно-синие шеренги солдат, затянутых в красивую форму, которые надвигаются на охваченную паникой армию противника. Солдаты держат перед собой сверкающие штыки, а дымящиеся следы редких снарядов знаменуют поражение врага. По сути дела, Альбер отправлялся на войну в духе Стендаля, а угодил на прозаическую варварскую бойню, выдававшую по тысяче трупов в день на протяжении пятидесяти месяцев. Чтобы понять, как выглядит эта бойня, было достаточно чуть приподняться и окинуть взглядом, что творится вокруг его воронки: голая, без единой травинки, земля, изрешеченная тысячами ям от снарядов, усеянная сотнями гниющих тел, зловоние от которых весь день пробирает вас до печенок. Едва стихает обстрел, здоровенные крысы величиной с зайца очумело перескакивают от одного трупа к другому, сгоняя мух с останков, уже початых червями.