Воролов - Виктория и Сергей Журавлевы

прокурорской работы, не дает мне покоя. Я не могу не видеть здесь звеньев одной цепи, осколков одного целого. И вот эта девушка – она оказалась умнее всех, кто был до нее. Она, погибая сама, дала шанс выжить другим… Можно ли просто взять и упустить его? Нет, след нужно брать сейчас!

– Далеко не каждое преступление можно раскрыть и, тем более, предотвратить… – Азаревич повернулся к окну и замолчал.

Прокурор зазвенел в стакане серебряной ложечкой:

– Молчите? Что же, я вам с точностью до мелочей расскажу, как пройдут следующие несколько дней, если не приняться за дело немедленно. Следователи, конечно же, не найдут этого поклонника актрисы, а где-то в казармах недосчитаются одного поручика или кого-то еще из числа обер-офицеров. Мы окажемся в тупике и через несколько месяцев снова получим заметку об еще одном самоубийстве какой-нибудь опереточной певицы или балерины прямо накануне премьеры. Нам с вами сейчас нужно напрячь все наши силы и задействовать все связи и способности, если мы не хотим, чтобы этот скорбный список на страницах газет продолжался. Поверьте, мы сможем его взять!

Азаревич вперил тяжелый взгляд в Мышецкого.

Тот смутился.

– Я знаю, что вам не удалось взять живым последнего беглеца… – прокурор понизил голос.

– Его искали за убийство своих домочадцев. Когда я вышел на его след, у него была уже другая семья: нашел себе вдову-мещаночку с тремя детьми. Я выслеживал его год. Даже познакомился со всеми ними лично под видом добряка-соседа. Потом пришли его брать. Он запер дом, а когда я с полицией смог проникнуть внутрь, в живых уже не было никого…

– Да, это очень прискорбно, Петр Александрович…

– И я не намеревался больше браться за подобные поручения…

– Я понимаю вас. Это больно, очень больно, но прошлого уже не изменить. Однако если отважиться открыто взглянуть ему в лицо, признав свои ошибки и усвоив его уроки, то его не придется переживать снова и снова. Вы меня понимаете?

Мышецкий помолчал и потом добавил:

– Знаете, мне тоже непросто жить со своей памятью. Лет пять назад у меня было дело крестьянина, который измывался над своей женой, пока не запорол ее до смерти; у нас, увы, такие дела – не редкость. Его отправили на каторгу. А на днях я из газеты узнал, что он отбыл свой срок, – а это точно он: я помню все то дело до мельчайших подробностей, – и вернулся… И дочери теперь тоже нет в живых. А вы говорите «не хочу»! Неповоротливость государства в деле поиска преступников и снисходительность в деле их наказания оборачивается жестокостью по отношению к их жертвам. Вот так! Поэтому мне не нужны отписки городовых и околоточных! Мне нужен человек, который найдет и схватит виновного; человек, который будет цепко идти по следу, присматриваясь, прислушиваясь и принюхиваясь, потому что только так охотник ловит зверя. А мы с вами, Петр Александрович, ловим именно зверей. Вы это знаете не хуже меня!

Наступившую тишину теперь нарушал только мерный ход маятника в больших напольных часах, красовавшихся в углу.

Наконец бывший сыщик поднял глаза на Мышецкого:

– Я попрошу вас предоставлять мне все сведения, которые окажутся в вашем распоряжении.

Прокурор в ответ улыбнулся и сжал его руку:

– С возвращением, Петр Александрович! Я знал, что вы согласитесь! Истинный охотник всегда возвращается к охоте!

– Как пьяница – к бутылке, – невесело сострил воролов. – Ладно, быть может, мой опыт и пара прежних трюков еще сослужат свою службу…

Мышецкий вытер усы салфеткой, бросил ее на стол и поднялся. Азаревич последовал его примеру. Они прошли в дверь, которую открыл перед ними услужливый половой, и на лестнице распрощались.

Азаревич неторопливо застегнул на себе черное пальто, аккуратно повязал на шее лиловый шарф, а потом, пригладив волосы, надел на голову котелок и вышел на свежий воздух.

Ветер уже разогнал облака, и глаза слепило яркое, но не греющее осеннее солнце. На бульваре под трескучий аккомпанемент веток и аплодисменты хлопающих на ветру рекламных полотнищ купеческих лавок бешено вертелся хоровод золотисто-багряных листьев. Где-то негромко, словно спросонья, позвякивали церковные колокола, призывая прихожан на утреннюю службу.

Азаревич в задумчивости шел по улицам оживающего после ночного сна города. Он ненавидел Мышецкого, ненавидел себя за эту глупую и совершенно несвоевременно выказанную готовность отправиться на поиски неизвестно кого и неизвестно чего, но еще более тупую и усталую ненависть он питал к незнакомому усатому шатену среднего роста в военной форме, который наверняка сейчас с каждой минутой все больше удалялся от Москвы.

Глава II

Поезд прибывал в Ковров в четыре часа утра. Состав, постукивая колесами на стыках и поскрипывая рессорами на стрелках, неторопливо подваливал к двухэтажному бело-салатовому зданию вокзала, одиноко сиявшему огнями среди пустырей, приземистых пакгаузов и частокола из телеграфных столбов и чахлых сосен.

В купе было холодно и сыро: на ковре под залитым струями дождя окном уже натекла изрядная лужа. Однако покидать свое место одинокому пассажиру сейчас все же очень не хотелось – на улице было и того хуже. Антрепренер Московского Императорского театра Аполлон Григорьевич Анненский вздохнул, нацепил на нос круглые золотые очки, закутался поплотнее в светло-коричневое клетчатое пальто, натянул на лысину шляпу и подхватил свой саквояж. С трудом протиснувшись через узкую дверь, он вышел в коридор и зашагал к выходу.

Большой чернильного цвета зонт не спасал своего грузного владельца от косого дождя. Заливаемый холодными струями, Аполлон Григорьевич минуту-другую постоял на безлюдной платформе, растерянно озираясь по сторонам. Потом он прошел сквозь сонное здание вокзала и вышел на пустую привокзальную площадь.

Через пару минут из водной пелены послышался цокот копыт, а затем из туманной низины к вокзалу выкатился экипаж.

Дверь открылась. С подножки соскочил человек в широком плаще с тростью в руках и направился к Анненскому.

Тот поспешил навстречу:

– Петр Александрович Азаревич?

– Приветствую вас, Аполлон Григорьевич! – незнакомец чуть поклонился, приложив пальцы к фуражке, а затем жестом пригласил Анненского в карету.

Тот поспешил в укрытие.

Экипаж закачался на ухабах размытой осенними дождями дороги.

– Вам так точно меня описали? – спросил антрепренер, проваливаясь в мягкое сиденье.

Азаревич кивнул, расстегивая мокрый плащ, под которым теперь можно было разглядеть военный мундир:

– Благодарю вас, что вы откликнулись на просьбу прокурора Мышецкого. Итак, ближе к делу! Аполлон Григорьевич, насколько я знаю, вы – один из тех немногих людей, кто видел поклонника госпожи Лозинской.

– Да… Я видел его несколько раз, мельком, но, думаю, что смогу его узнать. Я постараюсь! Ради Зиночки… – Анненский