Наследники Демиурга - Андрей Ерпылев

* * *

Ну чего, чего он все молчит и молчит? Хоть бы слово сказал, хоть бы тему какую подкинул для разговора, типа Чечни или Чубайса этого недоделанного (да, два слова на одну букву подряд – нехорошо, непрофессионально) или про цены что-нибудь ляпнул бы… Чтобы можно было спор затеять, втянуть его, увальня простодырого, в полемику, повитийствовать всласть… Нет, молчит уже второй час, чертит там что-то или пишет. О чем он может писать, скажите на милость? Об электронах этих своих? О квантах, никому не понятных? Кому это нужно, особенно сейчас? Жизнь кипит, дела такие творятся!..

– Пап, может, тебе телевизор включить? – не оборачиваясь, спросил сын, продолжая чем-то бумажным шуршать на столе.

Гляди-ка, и правда пишет. Писатель! Дальше кандидатской так и не продвинулся, Эйнштейн хренов! Нильс Бор и Энрико Ферми в одном флаконе! Тьфу ты, привязалась эта реклама… Телевизор, оно, конечно, вроде бы и заманчиво, но…

– Сам смотри этот свой поганый ящик! Очень нужно мне глаза портить, – буркнул Георгий Владимирович, отворачиваясь.

Сын, конечно, понял его слова по-своему, и экран, на который теперь уставился старик, отвернувшись от сына, мигнув, начал разгораться.

Сначала кинескоп доисторического, по нынешним меркам, «Рубина» покраснел, как бы от стыда за свою очевидную немощь, затем постепенно проступили остальные краски. Впрочем, почему «остальные»? Когда появились синий и зеленый цвета, красный, наоборот, прощально вспыхнул и исчез, превратив мордашку миловидной (возможно) дикторши в маску вампира. Причем цвета друг на друга накладывались не полностью, оставляя только догадываться об истинных чертах лиц или, скажем, содержании титров, сливавшихся во что-то наподобие арабской вязи. Последним прорезался звук, неожиданно громкий и чистый.

Что делать: «Рубин», тогдашнее чудо телевизионной техники, был подарен прославленному писателю благодарным читательским коллективом завода еще в приснопамятный юбилейный год – год шестидесятилетия Великой Революции, отмечавшийся едва ли не с большим размахом, чем пятидесятилетие. Минуло с тех пор больше четверти века, чего же пенять на добротную советскую технику, хоть и не в полной мере, но функционирующую, тогда как те же япошки больше восьми лет работы своим супер-пупер-ящикам не гарантируют? Всегда и всем было известно, что наша техника – лучшая в мире…

Тьфу ты, опять сплошная порнография на экране!

Да нет, не то, что вы подумали. Порнографию, или, как ее теперь называют господа-демократы (белогвардейцы недобитые, нэпманы, власовцы), эротику, Владислав Георгиевич, несмотря на трупную расцветку длинноногих див, посмотрел бы с удовольствием – так мало осталось старику радостей жизни! Нет, на экране опять была настоящая порнография, в полном смысле этого слова: выступление какого-то чинуши из новых. Судя по толщине ряшки и по возрасту – из бывших комсомольских вожаков, лет эдак двадцать назад упоенно отбивавших ладони, когда он, лауреат и живой классик, выступал со сцены больших и многолюдных залов к разным памятным датам. Да-а-а… Было, было…

– Убери с экрана эту свиноматку в галстуке, Владислав! – скрипучим голосом потребовал старик, и сын без возражений повиновался, не глядя, как басмач из-за плеча, выбросив руку с пультом, только огрызнулся слегка:

– Где ты видал свиноматку в галстуке, пап?

Аналогия с басмаческим, на полном скаку, выстрелом была полной: толстяк, не договорив что-то маловразумительное и тягомотное, расплылся в кроваво-красном зареве, как будто разорванный в куски прямым попаданием крупнокалиберного снаряда, чтобы через мгновение смениться какой-то рекламой.

Полюбовавшись с пару минут на достижения западной промышленности в области стоматологии, диетологии и гинекологии, из-за психоделического смешения цветов выглядевшие чем-то совершенно сюрреалистическим, Сотников-старший высказал несколько едких замечаний относительно «блендамеда», йогуртов и тампаксов. В основном его сентенции, не лишенные старомодного остроумия, затрагивали полную взаимозаменяемость данных продуктов… Истратив заряд яда, старик решительно потребовал от Владислава «наконец, найти что-нибудь пристойное». Пристойное, после некоторых проб и разного рода реакции на них – от брезгливых плевков на паркет (опять мыть) до саркастического хихиканья, – было найдено на двенадцатом канале и оказалось какой-то музыкальной передачей. Передача состояла сплошь из демонстрации клипов, преимущественно исполнительниц слабого пола, разной степени обнаженности и активности перемещения по сцене (подиуму, капоту дорогого автомобиля, травяной лужайке, смятым простыням, почти обнаженному мужчине и так далее), поэтому возражений не вызвала.

Еще через десять минут, не услышав очередного одобрительного или, наоборот, разочарованного хмыканья, Владислав обернулся и застал мирную картину: сладко спящего в своем монументальном кресле отца. Из уголка широко открытого рта на покрытый седой щетиной подбородок стекала тягучая струйка слюны…

* * *

Владислав осторожно, чтобы не стукнуть ненароком, прикрыл дверь спальни, куда только что вкатил кресло со спящим отцом, и уселся на диван, бездумно уставясь в беззвучно дергающиеся на экране телевизора с отключенным звуком сине-зеленые тени. Вот и еще один день завершен: чем-чем, а бессонницей старик не страдал, это точно. Проспит как сурок часов до десяти утра! И опять, как обычно, «биологический будильник» его не разбудит. Хоть бы памперсы признавал, так нет: «буржуйское барахло», видите ли, да «позор». Будто под себя ходить не позор для заслуженного деятеля и лауреата. Боже мой, надоело-то как все это! Скорей бы уж…

Сотников-младший, устыдившись своих крамольных мыслей, мелко перекрестился и, тяжело поднявшись с дивана, вернулся к прерванной работе.

Естественно, ни о каких там электронах или квантах он не писал. Для фундаментальной науки кандидат физико-математических наук Владислав Георгиевич Сотников умер лет двенадцать назад, после радикального сокращения штатов «родного» НИИ. Как, впрочем, и наука для него. Чем только не пришлось заниматься эти двенадцать тоскливых лет, чтобы не протянуть ноги… Или все-таки одиннадцать?.. Мотался «бомбилой», пока местная братва за многомесячную задолженность «алиментов» не отобрала старенький раздолбанный «Жигуленок», едва не переломав хозяину руки-ноги (слава богу, жив остался)… Разгружал вагоны с самым разнообразным товаром от пачек дамских чулок до неподъемных говяжьих туш, сторожил чье-то добро, то ли нажитое, то ли украденное… Кратковременно «приподнялся» менеджером в каких-то «Рогах и копытах» весной памятного девяносто восьмого, чтобы после дефолта упасть на самое дно с непомерными долгами, которые росли и множились, как снежный ком… Вдобавок ко всему несколько лет назад ушла к богатому, молодому и красивому (вернее – смазливому) кавказцу, торговавшему каким-то барахлом для прикрытия истинной деятельности, о которой догадывались все вокруг, кроме МВД и ФСБ, супруга, напоследок оттяпавшая у бывшего мужа всю движимость и, соответственно, недвижимость.

Тогда, накануне пресловутого «Миллениума», Владислав и перебрался насовсем к отцу, у которого после смерти матери бывал лишь урывками, благо места в шести комнатах некогда престижного дома хватало с избытком. Старик этому обстоятельству обрадовался по-своему, в два счета уволив домработницу, верно служившую еще с тех самых пор, когда жива была мама, Татьяна Владиславовна, и которую Владик помнил с самых первых лет жизни. На старости лет «экономка» начала приворовывать хозяйское добро, считая (совершенно справедливо, нужно заметить), что прижимистый хозяин ей недоплачивает. После безобразнейшей сцены семидесятилетняя Варвара ушла, волоча два огромных тюка «своих» пожиток и так артистично подвывая, что Сотников-младший даже пожалел ее. Правда, жалость улетучилась сразу после того, как, проводя окончательную ревизию, он недосчитался пары небольших натюрмортов начала прошлого века из гостиной, увесистой серебряной сахарницы и еще множества мелочей, но шума все-таки поднимать не стал…