Умри, а держись! Штрафбат на Курской дуге - Роман Кожухаров
Шрифт:
Интервал:
Это что-то, окрепшее и утвердившееся в ожесточенных боях под Сталинградом, в предгорьях Кавказа и степях Донбасса, на Ленинградском фронте, не давало теперь держать фигу в кармане, когда политрук или ротный говорил о воинском долге перед Родиной, о том, что отступать некуда, потому что за спинами солдат их матери, жены, дети, и если отступят, то никто не спасет их родных и близких от гибели, измывательств, угона в рабство.
Ко времени, когда пылал горнилом волжский рубеж, красноармейцы уже исполнились в полной мере той благородной ярости, которая прежде была лишь словами из песни. У бойцов было достаточно времени, ситуаций и причин, чтобы прочувствовать эти слова до самого донца, потому и песня «Вставай, страна огромная…» стала народной, как и борьба с фашистскими захватчиками. Ненависть к врагу кипела во многих сердцах.
Это черное, неугасающее пламя не позволяло бросать винтовку и, выскочив из окопа, бежать к обозам, как только появится на кромке нейтральной полосы накатывающийся немецкий танк.
Не бежал и Гвоздев. Но кого было теперь ему обвинять в том, что 76-миллиметровое орудие его «тридцатьчетверки» мало что могло противопоставить немецкой батарее штурмовых орудий, которые с двухкилометрового расстояния расстреливали танковый взвод Вагитова, словно фигурки в тире.
Более натасканные экипажи лавировали как сумасшедшие между фонтанами и всполохами взрывов. Две машины были зажжены практически в начале этого скоротечного встречного боя. В том числе и Т-34 с бортовым номером 17. Можно было сказать: водитель-механик виноват, он замешкался. Но Демьян никого не винил. Может, потому, что его механик Николаев потом спас ему жизнь, может, потому, что спустя какие-нибудь часы сам погиб, от нашей же авиабомбы, от тех самых осколков, которые ранили Гвоздева.
Вид корчащегося в смертной судороге Николаева и немцев, рассыпанных по полю авиапушкой истребителя, ползающих с криками и стонами, преследовал Демьяна во сне и наяву. Он, едва превозмогая боль, попытался тянуть механика за плечи, но как только сдвинул его с места, тот испустил дух. И тогда Демьян пополз один, в сторону своего подбитого танка.
И ведь, получается, что Николаев его спас, но из-за него он к немцам попал, ведь механик его тащил, пока он был без сознания. На войне оно так: всё – одно за другим, и меняется так, что вот к Христу за пазуху, а тут же – к черту на рога. Вот и разбери, благодарить ему механика своего – за то, что оттащил от танка и жизнь спас, или проклинать, за то, что в плен угодил и теперь не знает, как дальше ему жить жизнь свою беспросветную.
В любом случае, о мертвых плохо нельзя, и в том, что он потерял свой экипаж и попал в изменники-окруженцы, а теперь отбывает штрафником, вину со своей головы ему сваливать не на кого. Он за все отвечал, потому что он был командиром. Был в прошлой жизни. А теперь вот новое его существование, сумрачное и заунывное, застывшее, как будто он уже в могиле. Он теперь переменный боец штрафного батальона, с максимальным сроком – тремя месяцами искупления.
Позор вины побывавшего в плену невольно выделяли даже сослуживцы-штрафники из так называемых боевых. Вроде все «переменники», ан нет. И тут есть свои разделения, на более и менее штрафных. Эти, штрафники, которые с передовой или из тыловых частей, чего бы они ни натворили, все равно считались как бы меньше замаравшимися, не настолько себя запятнавшими. Отсюда и еще одно отличие: как правило, относительно небольшие назначенные им сроки пребывания в батальоне, обычно месяц. Окруженцы имели, как правило, от двух и больше.
Впрочем, когда начался новый этап, в батальоне многое в том, как складывались взаимоотношения в подразделении, зависело уже не только от причин, по которым ты попал в штрафбат, но и от самого человека. Постепенно всякие разделения «по приговору» размывались, а народ начинал кучковаться по чисто человеческим качествам. Да и отношение командиров менялось, в зависимости от того, как тот или иной «переменник» начинал себя проявлять в коллективе и в деле.
Демьяну здесь просто катастрофически не повезло, причем не задалось с самого начала. Попал под горячую руку командиру, и на него, как на громоотвод, вся злость взводного и выплеснулась. По занесенным снегом путям прибыли в место дислокации батальона. Демьян едва доковылял, оставив все силы в борьбе с метельным ветром в лицо и голодухой.
Пока между построением и обещанной раздачей сухого пайка выдалась свободная минутка, Гвоздев решил обратиться к санинструктору по поводу разболевшейся ноги. Тут на него и наскочил взводный, смурной и злой. Ну, и устроил разнос, перед часто-часто моргавшей глазами совсем юной санинструкторшей, да еще на виду у остальных бойцов. Кричал на него звонко и зло, будто прочищая свой и без того сильный голос. Выискивал какие-то обидные, до печенок пронимавшие слова: про трусость и измену, про гадов, которые выискивают причины, чтобы спрятаться за спинами товарищей и только и ждут момента, чтобы переметнуться к фашистской сволочи . И так далее, и тому подобное. Показательное морально-нравственное избиение, чтоб другим не повадно было.
С того момента, если Демьян наталкивался на тяжелый, будто свинцовый взгляд командира взвода, то, прежде чем быстро отвести глаза, успевал заметить неизменно мелькавшее в нем презрение.
В штрафбат старший лейтенант Коптюк прибыл из-под Сталинграда. Говорили, что побывал в самом пекле, чудом остался жив, чуть ли не единственный из роты. Впрочем, среди офицеров постоянного состава, как уже успел невольно заметить Демьян, многие прошли горнило испытаний великой битвы на Волге.
Всех их выделяла какая-то особая, совершенно новая манера держать себя. Младший, теперь уже бывший, лейтенант Гвоздев, не наблюдал ее прежде ни среди преподавателей танкового училища, где он в течение полугода ускоренно постигал азы командования экипажем «тридцатьчетверки», ни у своих командиров в танковом батальоне, во время короткого и так бесславно закончившегося своего участия в боях на Воронежском фронте.
Этих, сталинградских, отличала горделивая, даже высокомерная стать, деятельное, порой даже дерзкое поведение. Это была манера победителей – тех, кто впервые за полтора года вдруг понял, что может дать отпор врагу, казавшемуся прежде несокрушимым. Причем не только понял и осознал, но всеми фибрами души, вместе с запахом гари и копоти, в себя это ощущение вобрал.
Вот, к примеру, капитан, зам. комбата по строевой части, тоже из этой когорты. Принял пополнение переменного состава на продувном полустанке. Ветер был такой, что с ног сбивало, да еще мороз и чуть не по грудь в снегу. А ему хоть бы хны. Мигом построил всех в маршевую колонну, позади состава. Еще с полчаса стояли и мерзли на ветру, прямо на рельсах – ждали, пока вагоны тронутся, а потом – вперед, по шпалам.
Фамилия у капитана какая-то мудреная, украинская. Впрочем, Демьян ее тогда едва расслышал и тут же забыл. Не до того было: выгрузили их из вагонов прямо в поле, а там снега столько, что утонуть можно. Оказалось, что до станции – пункта их прибытия – еще километров двадцать, поэтому всех выгрузившихся – человек триста – тут же собрали в колонны и погнали пешим маршем.
Поделиться книгой в соц сетях:
Обратите внимание, что комментарий должен быть не короче 20 символов. Покажите уважение к себе и другим пользователям!