Хозяйка Серых земель. Люди и нелюди - Карина Демина

Плевался латинскими изречениями, от которых на лице проводника появлялось выражение величайшей муки, долго и муторно копался в кошеле, пересчитывая монетки, выбирая те, которые поплоше.

Но заплатил.

И, поднявшись по крутой лесенке со ржавыми ступенями, велел:

— Подайте.

— Сам возьми, — хмыкнул проводник и повернулся к неприятному пассажиру задом.

— Вы взяли деньги!

— За провоз. Чумоданы свои сам таскай… небось не шляхтич.

Пан Сигизмундус был оскорблен до самых глубин своей высоконаучной души, которая требовала мести, и немедленно. Правда, месть оная представлялась мероприятием сложным, почти невыполнимым, ибо был проводник крепкого телосложения, немалой ширины плеч да и кулаками обладал пудовыми.

— За между прочим… — Пану Сигизмундусу пришлось за багажом спуститься, на что лесенка ответила протяжным скрипом. — За между прочим… — Пан Сигизмундус оправил шарф и, не имея иных возможностей отомстить — лимерик, который он дал себе слово сложить при первой же оказии, не в счет, — обдал проводника взглядом, исполненным презрения. — Предки мои сражались на Вроцлавском поле! И я имею титул барона… от дядюшки достался…

Это он сказал для панны Зузинской, которая за эскападою наблюдала с немалым интересом.

Проводник вновь хмыкнул.

Титула у него не было, да только ему и без титула жилось неплохо. И, отступив в стороночку — панну Зузинскую, добрую свою знакомую, он поприветствовал кивком, — проводник изготовился наблюдать. Вот тщедушный студиозус ухватился за сумку, запыхтел, отрывая оную от земли. И с нею в полуобнимку попытался подняться… едва не упал и сумку выронил.

Что-то звякнуло. Задребезжало.

А лик студиозуса сделался морковно-красным, ярким.

— Возмутительно! — воскликнул он.

Проводник отвернулся.

Его служебные обязанности, благодаря заботе железнодорожного ведомства, были очерчены четко, и пронос багажа в них не значился.

Для того носильщики есть.

Отстав от сумки, студиозус принялся за чемоданы. С ними он управился легко, видать, не глядя на размер, были они довольно-таки легки. А после все ж вернулся к сумке…

— Что у вас там? — поинтересовалась панна Зузинская, которой сие представление уже успело надоесть. — Камни?

Студиозус отчего-то смешался. Побелел. И неловко промямлил:

— Книги. Очень дорогие мне книги… монографии… — Он все же поднял сумку, которую ныне держал, прижимая к груди обеими руками.

— Зачем вам книги? Там, — панна Зузинская махнула на рельсы, — от книг нет никакого толку…

Говорила она вполне искренне, но студиозус смутился еще сильней.

— Понимаете, — громким шепотом произнес он, косясь на проводника, который делал вид, будто бы занят исключительно голубями. Оные слетались на перрон, бродили меж поездов, курлыкали, гадили, чем всячески отравляли жизнь дворникам и иным достойным людям. — Понимаете… наш домовладелец — черствый человек… как мог я ему доверить то ценное, что есть у меня…

И рученькой этак сумку погладил. Обернулся, смерив лестницу решительным взглядом.

— Мы с кузиной утратили наш дом… но обретем новый. Я верю…

— Два медня, — с зевком произнес проводник и руку протянул. — И помогу…

Деньги студиозус отсчитал безропотно. Но зато на ступеньку взлетел за проводником и сумку почитай выдрал из рук. И в вагоне ее пристроил в наилучшем месте, у окошка, тряпицею отер, бормоча:

— Знания — сила…

Кузина его, разобиженная, ничего не сказала.

Она устроилась на месте, согласно билету, и сидела с видом премного оскорбленным до самого отправления. Студиозус, также обиженный, правда, не на кузину, а на самое жизнь во всем ее многообразии несправедливостей, устроился напротив с тощею книженцией в руках.

Этак они и молчали, с выражением, с негодованием, которое, впрочем, некому было оценить.

Первой сдалась панна Зузинская.

Она сняла шляпку, устроив ее в шляпную коробку, оправила воротник, и манжеты машинного кружева, и сердоликовую брошь с обличьем томной панночки, быть может, даже самой панны Зузинской в младые ее годы.

Из корзины появилась корзинка, прикрытая платочком, и с нею кроткая, аки голубица, панна Зузинская направилась к соседям.

— Не желаете ли чаю испить? — обратилась она вежливо ко всем и ни к кому конкретно.

Девица помрачнела еще больше, верно, живо представив себе посуду, из которой придется потреблять рекомый чай. А кузен ее отложил книженцию и кивнул благосклонно.

— Учись, Дуся, — произнес он, когда на откидной столик скатерочкой лег белый платок, ко всему еще и расшитый незабудочками. — Путь к сердцу мужчины лежит через желудок…

На платочек стала фарфоровая тарелочка с пирожками и другая, где горкой высились творожные налистники, рядом лег маковый пирог…

— Ах, какие ее годы! — Панна Зузинская от этакого нечаянного комплименту зарделась по-девичьи. — Все придет со временем… вы пробуйте, пробуйте… пирожки сама пекла…

Себастьян попробовал, надеясь, что поезд не настолько далеко от Познаньску отбыл, чтобы уже пора пришла от пассажиров избавляться. Пирожок оказался с капустой да грибами, явно вчерашний и отнюдь не домашней выпечки, скорее уж из тех, которые на вокзале продавали по полдюжины за медень.

— Вкусно. — Пану Сигизмундусу этакие кулинарные тонкости были недоступны, разум его смятенный занимали проблемы исключительно научные или же на худой конец — жизненно-финансовые. И оный разум нашептывал, что отказываться от дармового угощения неразумно.

Евдокия пирожок пробовала с опаской. Но ела, жевала тщательно…

— А что, позвольте узнать, вы читаете? — Панна Зузинская сама и за чаем сходила.

Принесла три стакана в начищенных до блеску подстаканниках.

— Сие есть научный труд по сравнительной морфологии строения челюстей упыря обыкновенного, — важно произнес Сигизмундус и, пальцы облизав, потянулся за новым пирожком.

— Как интересно! — всплеснула руками панна Зузинская. — И об чем оно?

— Ну… — Труд сей, как по мнению Себастьяна, являл собой великолепный образец научного занудства высочайшей степени, щедро сдобренный не столько фактами, сколько собственными измышлениями вкупе с несобственными, к месту и не к месту цитируемыми философскими сентенциями. — Об упырях…

— Да неужели? — пробормотала Евдокия и, во избежание конфликта, самоустранилась, переключив внимание свое на маковый пирог.

Ела она медленно, тщательно прожевывая каждый кусок, чем заслужила одобрительный взгляд панны Зузинской.

— Женщине незамужней, — сказала она, на миг позабыв и про книжку, и про упырей, — надлежит питаться одною росиночкой, аки птичка Ирженина…