Час расплаты - Луиз Пенни

– Амелия? – спросил Гамаш и нахмурился. – Я задавал себе тот же вопрос. Похоже, я слишком сильно реагирую, тебе не кажется? Моей матери нет вот уже почти полвека. Я встречал и других Амелий…

– Не так уж и много.

– Non, c’est vrai[3]. Но все же встречал. И хотя это имя всегда будет напоминать мне о матери, я никогда не думал о ней как об Амелии. Она была maman.

Конечно, он был прав. И его вовсе не смущало то, что он, взрослый мужчина, говорит о «мамочке». Рейн-Мари понимала, что он просто вспоминает последний раз, когда видел отца и мать. Когда ему было девять. Когда они были не Амелия и Оноре, а мамочка и папочка. Они уехали на ужин к друзьям. И должны были вернуться и поцеловать его на ночь.

– Вполне вероятно, что это ее настоящее имя, – сказал Арман.

– Но ты сомневаешься. Тебе кажется, тут что-то другое.

– О господи, – пробормотал Оливье, подошедший проверить, как у них дела. Его взор был устремлен в окно. – По-моему, я еще не готов к этому.

– И мы тоже, – призналась Рейн-Мари, полагая, что он смотрит на припорошенный снегом деревенский луг. – Думаешь, что готов, но это всегда происходит так неожиданно.

– И приходит все раньше и раньше, – подхватил Арман.

– Точно. И кажется все злее и злее, – добавил Оливье.

– Но все же в ней есть какая-то красота, – сказал Арман и получил в ответ строгий взгляд Оливье.

– Красота? Вы шутите, да? – спросил тот.

– Нет, не шучу. Конечно, бывает, что она задерживается слишком надолго, – сказал Арман.

– И это вы говорите мне? – с горечью заметил Оливье.

– Она стареет и надоедает, – сказала Рейн-Мари.

– Стареет? – переспросил Оливье.

– Но если у вас правильные покрышки, то все в порядке, – закончила она.

Оливье поставил пустую корзиночку из-под круассанов обратно на стол:

– О чем это вы?

– О зиме, конечно, – ответила Рейн-Мари. – О первом снеге.

– А вы о чем? – спросил Арман.

– О Рут, – ответил Оливье, показывая в окно на приближающуюся к бистро пожилую женщину с тростью и уткой. Старую, холодную, злую.

Она вошла и оглядела помещение.

– Да, – сказал Оливье. – Правильные покрышки решат эту проблему.

– Пидор, – пробормотала Рут, ковыляя к ним.

– Карга, – пробормотал Оливье.

Втроем они наблюдали за старой поэтессой, которая заняла привычное место у огня. Она открыла сосновый ящик для одеял, используемый как кофейный столик, и извлекла оттуда несколько газет.

– Рут помогает мне разобраться со старыми газетами, которые мы нашли в стенах, когда делали ремонт, – сказал Оливье. – Вы же помните?

Арман кивнул. Оливье и его партнер Габри много лет назад превратили заброшенный магазин хозяйственных товаров в бистро, а когда меняли проводку и трубы, то вскрыли стены и нашли там много чего. Мумифицированных белок, одежду. Но главным образом – бумагу. Газеты, журналы, объявления, каталоги – их использовали для утепления, будто слово может удержать зиму на расстоянии.

Много горячих слов произносилось за квебекскую зиму, но ни одно не смогло остановить снег.

В хаосе ремонта газеты просто засунули в ящик для одеял и забыли о них. Много лет этот ящик простоял перед камином закрытый. Бессчетное количество чашек café au lait, бокалов вина, тарелок с местным сыром и паштетом, багетов и, наконец, ног посетителей ставилось на его поверхность, пока несколько месяцев назад газеты вновь не были обнаружены.

– Вряд ли там есть что-то ценное, – сказал Оливье, возвращаясь к столу Гамашей, после того как принес Рут ее завтрак из ирландского кофе и бекона.

– И как эта женщина все еще жива? – спросила Рейн-Мари.

– Все дело в желчи, – ответил Оливье. – Она ведь чистая желчь. А желчь не умирает. – Он посмотрел на Рейн-Мари. – Наверное, не стоит надеяться, что вы захотите помочь ей?

– Кто же откажется поработать с чистой желчью? – усмехнулась она.

– Если Рут пропустит стаканчик-другой, то становится всего лишь противной, вы же знаете, – сказал Оливье. – Прошу вас. Пожалуйста. Ей понадобилось два месяца, чтобы стопка газет понизилась на дюйм. Проблема в том, что она не просто просматривает – она читает все подряд. Вчера она целый вечер изучала «Нэшнл джиографик» за тысяча девятьсот двадцатый год.

– Я бы сделала то же самое, mon beau[4], – сказала Рейн-Мари. – Но я вам вот что скажу. Если Рут примет мою помощь, то я – с удовольствием.

После завтрака она уселась на диване рядом со старой поэтессой и принялась разбирать содержимое ящика для одеял, а Арман и Анри направились домой.

– Арман! – прокричал Оливье.

Гамаш обернулся и увидел владельца бистро, который стоял в дверях и размахивал чем-то.

Это была папка с досье.

Арман побежал назад, чтобы забрать ее.

– Вы заглядывали внутрь? – спросил он.

Вопрос прозвучал так резко, что Оливье заколебался:

– Non.

Но под пристальным взглядом Гамаша он раскололся:

– Может быть. Ну да, посмотрел. Только ее фотографию. И имя. И немного биографию.

– Merci, – сказал Арман, взял папку и повернул обратно.

По пути домой Арман спрашивал себя, почему он так окрысился на Оливье. На папке было написано «Секретно», но он показывал ее Рейн-Мари, и никаких государственных секретов там не содержалось. А у кого не возникнет искушение заглянуть в папку с надписью «Секретно»?

Если они что-то и знали про Оливье, так это то, что у него нет иммунитета к искушениям.

А еще Гамаш спрашивал себя, почему он оставил папку. Вправду ли он ее забыл?

По ошибке или специально?

Снег вернулся вскоре после полудня, принесенный ветром из-за гор, и принялся крутиться, пойманный в чаше среди холмов. И Три Сосны превратились в снежный шар.

Рейн-Мари позвонила сказать, что ланч она съест в бистро. Клара и Мирна присоединились к раскопкам ящика для одеял, и они проведут здесь целый день – будут есть и читать.

Арману это показалось идеальным, и он решил заняться тем же самым дома.

Он потыкал кочергой в свежее березовое полено, только что положенное в камин в гостиной, и некоторое время наблюдал, как занялась и, потрескивая, начала сворачиваться кора. Потом сел у камина с сэндвичем и книгой, а Анри устроился рядом с ним на диване.

Но взгляд Армана все время возвращался к кабинету, наполненному нетерпеливыми молодыми мужчинами и женщинами. Они смотрели на него и ждали, когда старик решит, что с ними делать, – так старики уже тысячи лет решали судьбы молодых.