Переворот - Джон Апдайк

— Боже правый, смотрите, кто пришел! — послышался ее голос сквозь слои муслина.

Позади нее стояла крупная горничная из племени сонгай с корзинкой на руке. На лице девушки появилось встревоженное выражение: я был для нее олицетворением власти и главным нанимателем. У Кэнди не было другой прислуги, и не из-за моей скаредности. В первые годы нашего брака, когда я проводил с ней половину, а потом треть своего времени, в доме было достаточно слуг. А когда мои посещения постепенно сошли на нет, она стала отпускать слуг, раз в месяц сама делала уборку в доме, даже копалась в огороде, пока солнце чуть не сожгло ее. Сейчас Кэнди явно собралась вместе с прислужницей за покупками, но поскольку она почти никогда ничего не покупала, предпочитая заказывать по почте непортящиеся продукты из Соединенных Штатов, я мог лишь заключить, что целью таких вылазок было показаться закутанной и таинственной среди сплетниц и вызвать скандал. Люди скажут, что Эллелу в приступе страсти изуродовал жену или из порочных сексуальных склонностей женился на чудовищной уродке.

— Ё-моё, хватает же у тебя наглости, — сказала она, — явиться сюда в солдатском костюме с таким видом, будто я что-то тебе должна, кроме... кроме хорошего пинка по яйцам.

Ее врожденная скромность отступила перед потребностью произнести такую фразу в исповедуемой на ее родине манере свободы слова, а теперь еще и следуя феминистскому представлению об угнетении ее пола. Но Кэндейс не была забойщиком мяча, она была тем, кто наносит удар в сердце.

— Моя обожаемая, — сказал я, — я приехал попрощаться с тобой. Я собираюсь дойти до края моей судьбы и могу полететь вниз.

Моя исламская велеречивость, естественно, привела ее в ярость.

— Нечего мне болтать эту чушь про кисмет, — сказала она. — Я знала тебя, когда ты не мог отличить Коран от каталога «Сирс Робака».

И, словно решив прекратить атаку, она, кипя от злости, повернулась — колонна, обтянутая материей, — и было огорчительно видеть, как мало ее спина отличалась от переда. В своей затворнической жизни она выглядела не человеком, а опухолью, эдаким серым аспарагусом. Кэндейс жестом отослала перепуганную сонгаитку, резко махнув рукой с неуклюжестью человека, считающего, что со слугами надо поддерживать дружеские отношения, и устало плюхнулась в кресло — подделку под чиппендейл, присланное по заказу из Гранд-Рапидса. Она пыталась создать на этой французской вилле, построенной из материалов, производимых в южной Сахаре, прямолинейный водонепроницаемый уют висконсинской гостиной. Но выложенный плитками пол, стены, мебель из пальмового дерева подрывали эту иллюзию, которую еще больше уничтожали термиты и рассыпающиеся из-за засухи вещи. Ничего не снимая из своих одеяний, Кэндейс положила ноги в сандалиях на сервировочный столик из пятнистого клена, выдвижные доски которого тоже покоробились и разболтались от засухи. Если у ее родителей могла стоять пара раскрашенных фарфоровых уток с полыми спинами, из которых торчали утопленные в камушках нарциссы, у Кэндейс стояло глиняное блюдо с неочищенными орехами. Я взял один орех, расколол его и съел. В наших кушитских арахисах есть сладость, приятный, греющий душу вкус, какого я нигде больше не встречал.

— Ну, шеф, — спросила меня жена, — как дела с разными трюками на высоком уровне? Голову старику Эдуму отрубили, а влажности, похоже, не прибавилось.

— В таких материях равновесие нелегко установить. Я посадил Микаэлиса Эзану в бывший отсек короля — возможно, это что-то изменит. Он ставит под угрозу честь нашей страны, сотрудничая с твоими бывшими соотечественниками.

— Бедный малый, наверное, просто пытается внести немного рационального зерна в рай Эллелу на земле.

— Расскажи мне, какое рациональное зерно существует во Вселенной, — парировал я, — и я прикажу соответственно устроить мой рай.

— Не делай из меня школьницы, — сказала Кэндейс. — Этим ты меня и заманил в эту адову дыру — такой обаяшка, такой философ, на пустом месте создаешь новые нации. Главное тут — пустое место. Ты начинаешь с пустого места и пустым местом кончаешь. Господи, до чего же жарко в этом чертовом мешке!

— Сними паранджу, — посоветовал я. — Зря ты так шутишь со своим всепрощающим супругом.

— Черта с два шучу, — сказала она, и моя нервозность поуспокоилась от ее жесткого тона, который так же верно, как то, что за ночью настает день, зазвучит еще жестче и пронзительнее. — Кто привез меня сюда тайком, закутав с головы до ног? Кто говорил репортерам, что я — берберка-завия, слишком религиозная, и потому не могу никому показываться? А потом после этих паршивых панафриканских игр пошли слухи, что Ситтина — твоя вторая жена, а не третья. Кто, мистер Два-Эл Два-У, еще больше запаковал меня, когда началась революция и всех янки отправили из Истиклаля назад, на Эллис-Айленд? Господи, если ты думаешь, что я не была бы до смерти рада вернуться вместе с остальными туда, где можно пить воду, не выбросив предварительно из стакана сороконожку, и где не надо поклоняться пять раз в день вонючей Мекке или отпихивать ударом ноги голодных детей со своего пути всякий раз, как прогуливаешь козу, значит, ты ни о чем не думаешь. О нет, только не я, безумная старуха Кэнди, получавшая одни пятерки по политическим наукам, а вне стен учебного заведения верная, как собачонка, безумная, которой на роду написано быть рабыней мужчины, сидеть здесь и видеть, как уходит проклятая жизнь, и ты называешь это шуткой. А то как же, — произнесла Кэндейс и резкими круговыми движениями против стрелки сняла покровы с головы. Дрожащей белой рукой отстегнула паранджу.

Ее лицо. Почти такое же, каким я впервые увидел его без зеркальных солнечных очков на фоне уходящих вдаль стоек с дьявольскими товарами: щеки по-прежнему круглые, крепкие, узкий подбородок, белый, как кость, нос и такой же, как кость, прямой. Она даже улыбнулась — улыбка быстро мелькнула, — радуясь тому, что сняла покровы с головы.

— Господи, я могу дышать, — сказала она.

Светлые влажные волосы в беспорядке спускались на ее покрасневший лоб; из уголков голубых, молочно-голубых глаз, отливающих, как берилл, зеленым, веером разбегались морщинки, которые в иной жизни могли залечь от смеха. Ее кожа, светлая, как пудра, была все еще молодой: ее не палило и не стегало солнце на полях для гольфа, возле бассейнов и в паркингах торговых центров, — все эти годы Укутанная провела в укрытии, как одна из тайн Истиклаля. И я был рад этому. Глядя на нее, когда она сняла с головы покров, а потом паранджу, я оцепенел, вспомнив, как видел ее нагой, и воспоминание о ее бледном гибком теле, свободно двигавшемся в подцвеченной неоном темноте комнаты вне университетского городка, произвело на меня такое впечатление, что, вгони в меня, в мое бедное тощее существо в тот момент все мировое горе, я ничего бы не почувствовал: я был переполнен.

Обретя способность дышать, она пустилась в сволочной монолог:

— Как поживает дорогая Ситтина? По-прежнему бегает за членами и играет Баха? А моя большая мамочка Кадонголими? Ты по-прежнему ковыляешь вокруг своей старой авы, чтоб в тебя влили сок твоего племени? А эта идиотка маленькая Шеба — она научилась есть с закрытым ртом? Но тебе ведь это нравится, верно? Тебе нравятся эти крашенные шерстью домашние кушитки, верно? Хаким Счастливчик Эллелу, де-мон наро-ода. Де-мон чего? Так вот, есть тут одна срака, которая ненавидит тебя, приятель. Наклей-ка лучше на меня марку и отошли домой.