Тьма, - и больше ничего - Стивен Кинг

На нижней полке «гиблого места» я нашел пузырек с таблетками, завернутый в кусок шелка, оторванный от женской комбинации. Пузырек попал в наш дом из «Аптечного магазина Хемингфорд-Хоума». На этикетке я прочитал надпись печатными буквами, сделанную перьевой ручкой:

«АРЛЕТТ ДЖЕЙМС. Таблетки по 1 или 2 перед сном при месячных».

Я сунул в рот три, запив большим глотком виски. Не знаю, что было в этих таблетках — может, и морфий, — но они помогли. Боль не исчезла, но теперь составляла неотъемлемую часть Уилфреда Джеймса, обретающегося на каком-то другом уровне реальности. В голове гудело, потолок начал медленно вращаться надо мной, образ миниатюрных пожарных, спешащих потушить пожар инфекции, прежде чем она укоренится, стал более отчетливым. Ветер вновь набрал силу, постоянная барабанная дробь ледяных капель еще больше напоминала звук скребущих коготков крыс, но теперь-то я знал, что это за звук. Думаю, я даже воскликнул: «Я все знаю, Арлетт. Тебе меня не одурачить!»

Сознание уходило, связь с реальностью истончалась, и я понимал, что, возможно, ухожу навсегда: сочетание шока, спиртного и морфия могло оборвать мою жизнь. И меня найдут в холодном фермерском доме, с сине-серой кожей, прокушенной рукой, покоящейся на животе. Картина эта меня не испугала, наоборот — принесла умиротворенность.

Пока я спал, ледяной дождь перешел в снег.

Когда я проснулся на следующее утро, дом выстудило, как могилу, а левая кисть раздулась, увеличившись в размере в два раза. Кожа вокруг укуса стала пепельно-серой, три пальца — тускло-розовыми, а к концу дня — красными. Прикосновение к кисти в любом месте, кроме мизинца, вызывало дикую боль. Тем не менее я как мог туго замотал кисть, и пульсирующая боль чуть утихла. Я разжег кухонную печь. Для однорукого работа оказалась не из легких, но я справился. Потом подсел поближе, пытаясь согреться. Все тело пронзал холод, но только не укушенную кисть. Она горела. И еще пульсировала, как перчатка с залезшей в нее крысой.

Во второй половине дня у меня подскочила температура, а рука так сильно раздулась, что пришлось ослабить повязку. Я кричал от боли, когда это делал. Мне требовался врач, а снег валил все сильнее. Я не смог бы добраться до Коттери, не говоря уж о Хемингфорд-Хоуме. Даже если бы день выдался ясным и сухим, я сомневался, что одной рукой сумел бы завести двигатель грузовика. Я сидел на кухне, подкладывал дрова в печь, пока она не заревела, как дракон. То потея от жары, то дрожа от холода, я прижимал завязанную, раздутую руку к груди и вспоминал, как добрая миссис Макреди оглядывала мой замусоренный, не такой уж уютный двор. У вас есть телефон, мистер Джеймс? Я вижу, что нет.

Нет. Телефона у меня не было. Я остался в полном одиночестве на ферме, ради которой убил, и не мог вызвать помощь. Я видел, как кожа все больше краснела над повязкой: на запястье, полном вен, которые могли разнести отраву по всему телу. Пожарные не справились. Я думал перетянуть запястье жгутом — убить левую кисть, чтобы спастись самому, или даже ампутировать ее топором, которым мы рубили щепки на растопку да иногда обезглавливали кур. И то, и другое представлялось оправданным, но для этого требовалось затратить очень уж много усилий. Так что я лишь дотащился до «гиблого места» за таблетками Арлетт. Вновь принял три, на этот раз запив холодной водой — горло горело, — и вернулся к печи. Меня ждала смерть от крысиного укуса. Я это знал и смирился с этим. Смерть от укусов животных и заражения — обычное дело, таких случаев полно. Если бы боль стала совершенно невыносимой, я бы сразу проглотил все оставшиеся таблетки. Удержало меня от этого только одно — помимо страха смерти, который, как я полагаю, свойственен нам всем, в той или иной степени, — шанс, что кто-то может прийти: Харлан, или шериф Джонс, или добрая миссис Макреди. Мог заявиться даже адвокат Лестер, чтобы вновь донимать меня злополучными ста акрами.

Но больше всего я надеялся на возвращение Генри. Он, правда, не вернулся.

Кто пришел, так это Арлетт.

Вы, возможно, задавались вопросом, как я узнал о пистолете, который Генри купил в ломбарде на Додж-стрит, и ограблении банка на Джефферсон-сквер. Если задавались, то скорее всего ответили на него сами: между 1922 и 1930 годами прошло немало времени; вполне достаточно, чтобы выудить все подробности в библиотеке, из соответствующих номеров издававшейся в Омахе ежедневной газеты «Уорлд гералд».

Разумеется, я просматривал газеты. И писал тем, кто встречал моего сына и его беременную подружку на их коротком и гибельном пути из Небраски в Неваду. В большинстве своем эти люди мне отвечали, с готовностью сообщая разные мелочи. Такой подход к расследованию логичен, и, несомненно, вы сочтете его правильным. Но письма эти я написал гораздо позднее, после того, как покинул ферму, и ответы лишь подтвердили то, что я уже знал.

Уже? — переспросите вы, и на это я отвечу просто: «Да. Уже. И знал не после того, как все произошло, а до того, во всяком случае, часть. Последнюю часть».

Как? Ответ прост. Мне рассказала моя мертвая жена.

Вы, разумеется, не верите. Я понимаю. Любой здравомыслящий человек не поверит. В моих силах только одно — рассказать об этом в моем признании, это мои последние слова, и все, что я тут пишу, — правда, от первого до последнего слова.

Я проснулся у печи следующим вечером (или еще через сутки; после того как поднялась температура, я потерял счет времени) и вновь услышал, как кто-то шуршит и скребется. Поначалу предположил, что это все тот же ледяной дождь, но когда поднялся, чтобы отломить кусок от засыхающего батона, который лежал на столешнице, увидел оранжевую закатную полоску на горизонте и сверкавшую в небе Венеру. Буря закончилась, но странные звуки становились все громче, только доносились не от стен, а с заднего крыльца.

Защелка двери пришла в движение. Сначала она только дрожала, словно руке, которая пыталась ее повернуть, не хватало для этого силы, потом это прекратилось, и я решил, что мне все привиделось, но тут защелка поднялась над скобой и дверь открылась с холодным дуновением ветра. На крыльце стояла моя жена. Все в той же джутовой сетке для волос, но теперь припорошенной снегом. Должно быть, она проделала медленное и мучительное путешествие от того места, где ей следовало упокоиться. Лицо наполовину разложилось, нижняя челюсть сместилась в одну сторону, клоунская ухмылка стала еще шире. Многозначительная ухмылка, почему бы и нет? Мертвые знают все.

Ее окружала придворная свита. Это они каким-то образом вытащили ее из колодца. Это они удерживали ее на ногах. Без них она оставалась бы призраком, злобным, но беспомощным. Но они оживили ее. Арлетт была их королевой и при этом их марионеткой. Она прошла в кухню, и ее жуткая походка никоим образом не напоминала ходьбу. Крысы окружали ее плотным кольцом, одни смотрели на нее с любовью, другие — на меня с ненавистью. Покачиваясь, она обошла кухню, заново знакомясь со своими прежними владениями, при этом с ее платья падали на пол комья земли (стеганое одеяло и покрывало отсутствовали), а голова моталась из стороны в сторону на перерезанной шее. Один раз голова даже откинулась назад до самых лопаток, прежде чем подняться с тихим и чмокающим звуком.